Джефри Триз - Фиалковый венец

— У-ух! — вырвалось у него. — А-ах!

Вода, журча, стекла в канавку и по ней, под еще запертой дверью, — на улицу.

— Давай я зачерпну еще ведро, — предложил Теон.

Но Алексид уже убежал, размахивая полотенцем и отряхиваясь, словно мокрая собака.

Когда Алексид надел новенький белый хитон, украшенный зубчатой голубой каймой, он услышал, что наверху мать будит служанок. Во дворе Теон, присмирев, лил воду на руки отца, а Седой Парменон почтительно стоял рядом с хозяином, держа наготове чистый плащ, который тот наденет поверх хитона, перед тем как выйти из дому. Мать и старшая сестра Ника (ей было семнадцать лет) будут, конечно, умываться в гинекее. Вон Сира уже наливает воду в их кувшины.

Сиру Алексид недолюбливал, хотя смотреть на нее было приятно. «В доме, где подрастают мальчики, такие хорошенькие рабыни ни к чему», — не раз загадочно повторяла его мать. Сира важничала и называла себя приближенной госпожи, потому что носила за ней покупки. Фратта, вторая служанка, работала гораздо усерднее, но разве можно было показаться на улице в сопровождении этой косоглазой, неуклюжей, громогласной фракинянки? Да к тому же она говорила с таким варварским акцентом! Но Алексид любил ее, как и вся семья.

Теперь он отправился к ней:

— А когда завтрак, Фратта, милая?

— Да некогда мне с завтраками возиться! — Не повернув головы, она продолжала укладывать припасы в большую корзину. — Вон хлеб. А размочить его ты и сам сумеешь, а?

— Попробую. — С этими словами Алексид налил в чашу немного вина и обмакнул в него хлебную корку.

В кухню вошел Теон.

— Что в корзинке? — сразу спросил он.

— Увидишь, родненький, когда ее откроют.

Фратта огляделась, схватила несколько яиц и бросила их в корзину.

Теон испуганно вскрикнул.

— Да они же крутые, дурачок, — успокоил его Алексид.

— Я вижу в корзине яблоки и смоквы, — бормотал себе под нос Теон. — Полагаю, что в ней есть медовые лепешки, потому что вчера их пекли. Надеюсь, там лежит и колбаса. И уж наверное — сыр. А орехи, Фратта?

— Может, парочка и найдется.

— Вот и хорошо! — Теон одобрительно кивнул. — В театре без орехов никак нельзя.

— По-твоему, — насмешливо сказал Алексид, — без них нельзя постичь высокое театральное искусство?

Теон недоуменно замигал, а потом радостно улыбнулся: такие красивые слова необходимо было запомнить для дальнейшего употребления.

— Ну да, — сказал он. — А как же?

— Что ж, — заметила Фратта, созерцая набитую доверху корзину. — Этого вам, пожалуй, хватит. Но хоть убейте, никогда не пойму, как вам кусок в горло лезет, когда вы насмотритесь этих ужасов.

Фратта ни разу в жизни не видела театральных представлений и имела о них самое превратное понятие. Ей доводилось слышать пересказы отдельных отрывков из разных трагедий, — конечно, самых жутких. Так, она знала, что жена Агамемнона убила его в ванной, что Медея прислала царевне отравленный наряд, чтобы погубить соперницу в день свадьбы, и что Прометей был прикован к скале, а коршун терзал его печень. Наверно, она была бы горько разочарована, если бы попала в театр и убедилась, что все эти страшные события происходят за сценой. Впрочем, это не помешало Теону задать ей обычный вопрос:

— А тебе хотелось бы пойти с нами, Фратта, милая?

— Нет, родненький, театры не для рабынь. Ну ничего, когда вы все уберетесь, нам и тут будет неплохо. А теперь уходите-ка из кухни. Вон госпожа и Ника ждут вас во дворе.

— Все готовы? — спросил отец.

— Все, отец, — ответил Алексид.

Когда они вот так всей семьей отправлялись куда-нибудь, отец всегда придирчиво оглядывал их, словно на военном смотру. Сам он был очень представительным человеком: курчавая борода с проседью, сухощавое крепкое тело. И держался он все так же прямо, как в те дни, когда был гоплитом [3]. На его щеке и на правой руке виднелись бледные рубцы старых ран. На улицах прохожие указывали на него друг другу. «Это Леонт, — объясняли они приезжим. — Он состязался в беге на Олимпийских играх». И Алексид гордился, когда слышал этот шепот и видел, как незнакомые люди с интересом смотрят вслед его отцу.

Мать казалась спокойной, но ее пальцы нервно разглаживали складки темно-красного пеплоса [4], а Ника в бело-голубой одежде совсем притихла под отцовским взглядом. Головы обеих окутывали покрывала. На этом настаивал отец. Он был человеком старого склада и любил повторять, что «место женщины у домашнего очага» и что добрая слава девушки заключается в том, чтобы о ее существовании не знал никто, кроме родных. Было просто удивительно, как он еще позволял жене и дочери посещать театр.