Самуил Лурье - Изломанный аршин - трактат с примечаниями

А в-четвёртых, ренегат — это всего лишь эвфемизм. Перечитайте повнимательней фразу, при помощи которой Белинский объясняет внезапно возникшую у него неприязнь к Полевому: с некоторых пор г. Полевой стал действовать «часто новым и особенным против прежнего образом». Курсив — Белинского. Глагол «действовать» — тоже. И разве вся эта конструкция намекает на перемену образа мыслей?

Нет, нет. Не ренегат. Гораздо хуже. То самое. Сами знаете что.

С чего вы взяли? А с того.

Тут уже не диалектика, а неудержимая логика. Как в заметке Пушкина: «Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить его творца». (Белинский, впрочем, заметку эту не читал; а в «Моцарте и Сальери» всё по-другому: отравить мог, а освистать — нет.) Отчего бы человеку, написавшему на вас пасквильный водевиль, не написать и донос?

В частных разговорах, когда кто-нибудь спрашивал (поначалу спрашивали): как же можно унижать и оскорблять человека, которого вы сами ещё недавно хвалили? — Белинский отвечал (якобы даже «с пеною у рта») без обиняков: «Я порицаю его, как предателя, как перебежчика, доносчика, — при этом исчезают все достоинства писателя!»

А если любопытствовали насчёт доказательств (поначалу любопытствовали) — отмалчивался. Переводил разговор на другое.

Самый верный способ. Уже через полгода рейтинг «Сына отечества» и личный рейтинг Полевого опустились до низшей точки. Что и зафиксировано в анонимной эпиграмме:

Отчасти тут просчёт самого Белинского. Он слишком торопился сровнять репутацию Полевого с землёй, не оставить камня на камне. И слишком полагался на магнетизм своего уверенного голоса и на ловкость своих рук.

Ну обронил бы лишний раз, что «Гамлет» в переводе Полевого — не шекспировский «Гамлет», — ограничился бы язвительной сентенцией:

«…Ведь не всё то шекспировское, на чём выставляется его имя: и Шекспир во многом, что выдаётся за принадлежащее ему, не узнал бы своего!»

Звучит разумно; читатель примет к сведению: подумав как следует, вместо прежней, вроде бы окончательной, тройки критик поставил за это сочинение неуд. Наверное, критику видней.

Но Белинский продолжает: «Гамлет» в переводе Полевого — не что иное как водевиль:

«Теперь настало время романтических водевилей, с куплетами и даже без куплетов, и часто с чувствительными мелодраматическими пантомимами под эффектно сантиментальную музыку, — почему же, следуя духу времени, не делать водевилей из драм Шекспира?..»

Парадокс, думает читатель. Люблю парадоксы. Однако шутка немного затягивается.

«Но известно, что наши доморощенные водевили даже и не делаются , а переделываются из французских, чрез переложение французских нравов на русские; и потому, если вы хотите делать водевили из драм Шекспира, поступайте и с ними точно так же: сделайте, например, из поэтической датчанки Офелии русскую деву в сарафане и, на голос известной простонародной русской песни:

заставьте её пропеть водевильный куплет с прищёлкиванием пальцами, хоть вроде следующего:

Уверяем вас, что это будет очень хорошо…»

Гм, думает читатель. Не этот ли критик не эту ли же самую сцену — с этим самым водевильным куплетом — называл «раздирающею душу»? Что ж, ничего, бывает; люди растут.

Самое время остановиться. А Белинский входит в раж — кураж — вираж:

«Всего важнее — старайтесь переводить Шекспира как можно водевильнее , т. е. навыворот. Например: Шекспир заставляет Гамлета сказать Полонию: “Вы ничего не можете взять; я вам всё уступаю охотно, кроме жизни моей, кроме жизни моей, кроме жизни моей”. (You cannot, sir, take from me any thing that I will more willingly part withal, except my life, except my life, except my life)…»

Тут старуха СНОБ не выдерживает. Молча (щёки все так же оттопырены, губы плотно сжаты) поднимает над головой табличку, на которой мелким-премелким почерком написано: « Перевод, приводимый Белинским, неточен» . Не посмела написать: «неверен», — но спасибо и на том. Какой-никакой акт гражданского мужества. Какого-никакого.