Самуил Лурье - Изломанный аршин - трактат с примечаниями

Панаевы отправились в Казанскую губернию; было условлено, что на обратном пути они заберут Белинского с собой в столицу. Поскольку всё решилось как нельзя удачней: в июне Панаев опять — теперь письменно — сообщил Краевскому, что Белинский ищет работу, и на этот раз патрон отозвался на удивление благосклонным письмом. Работы сколько угодно — писать и в «Отечественных записках», и в «Лит. прибавлениях», ставка — 3500 р. С осени, так с осени, милости прошу. А покамест не будет ли Виссарион Григорьевич против, если я выберу из последнего номера «Наблюдателя» те страницы, на которых говорится о Полевом, и составлю из них едкую такую статейку? Разумеется, без вашей подписи: я и от себя кое-что добавлю. Мы ведём с «Сыном отечества» позиционную войну, — но пора переходить в наступление, не так ли?

Белинский был в восторге. («Ещё в первый раз меня будет читать большая публика».) Написал Краевскому сам — так сказать, обратился напрямую: а хотите — напишу про Полевого ещё? Большую рецензию на большое собрание критических статей, когда-то печатавшихся в «Московском телеграфе»? Это будет окончательный расчёт.

Теперь пришел в восторг Краевский, — а уж на что степенный был господин.

5 июля Белинский ему:

«…Оканчиваю довольно обширное “похвальное слово” другу моему Николаю Алексеевичу Полевому».

17-го Краевский в ответ:

«Я и Межевич ждём от вас письма о “друге вашем”: заранее вижу, что оно преубийственное. Так и надо этого каналью, который не перестаёт писать доносы на всех честных людей, обнимаясь с Булгариными и Кукольниками!

Да приезжайте (т. е. переезжайте), Бога ради, поскорее в Петербург. Уверяю вас, не раскаетесь».

Гениальный стратег. Какая комбинация: уничтожить Полевого пером Белинского! а сам только подстрекай да похваливай; похваливай да подстрекай. Никто ведь не спросит — какие доносы? на кого? с чего вы взяли? (И Белинский не спросит; потому что в курсе; а четыре месяца назад был не в курсе — помните? так и писал: люблю, уважаю, высоко ценю, почитаю Полевого лицом историческим.) А спросят — не ответим; значительно так улыбнёмся и сразу же нахмуримся; ну уж если пристанут с ножом к горлу — сошлёмся на Владиславлева: ему ли не знать; а то и Пушкина приплетём; будучи близким другом покойного и продолжателем славных традиций. Главное — ничего личного. Хочешь жить в собственном доме на Литейной— люби и знай и соблюдай волчьи законы капитализма. У «Отечественных записок» — 1250 подписчиков, у «Сына отечества» — 2000, наперекор всякой справедливости; а знаете — почему? Наш корреспондент провёл опрос; передаёт из Воронежа: «ради Полевого, которого по старой дружбе — стариков и теперь еще много — любят»! Но так не пойдёт. Наш маркетинговый план недостаточно агрессивен. 1840-й должен стать годом великого перелома.

И, в общем, стал.

Белинский переехал в Петербург. Работа закипела. В середине февраля он писал Боткину:

«Что ж ты не сказал мне ни слова о моей статейке об “Очерках” Полевого? Ею я больше всех доволен; право, знатная штука. Поверишь ли, Боткин, что Полевой сделался гнуснее Булгарина. Это человек, готовый на всё гнусное и мерзкое, ядовитая гадина, для раздавления которой я обрекаю себя, как на служение истине. Стрелы мои доходят до него, и он бесится. Во 2 № “Отечественных записок” я его опять отделал. В “Литературной газете” тоже не даю ему покоя…»

Действительно. Статейкой об «Очерках русской литературы» Полевого «Отечественные записки» и «Литгазета» (Краевский провёл ребрендинг «Лит. прибавлений») начали новый год — и небольшую победоносную войну. Сразу же применив старинное, но грозное оружие, которое — хотя конвенцию никто не подписывал — уже довольно давно считалось выведенным из обихода. Как пережиток эпохи варварства.

Чем, собственно, и запомнился читающей публике 1-й № «Отечественных записок» 1840 года. Впоследствии Белинский писывал про Полевого ещё резче, и некоторые читатели по-прежнему бывали недовольны, но никого уже не удивлял сам факт: что с грубой насмешкой говорится не о собирательном каком-нибудь псевдониме (типа: наши любомудры — или что такое друзья народа), а о лице — о самом что ни на есть живом (пусть отчасти, пусть временно) человеке.

Не «Сыну отечества», не «Северной пчеле», а лично литератору такому-то — да ещё известному и даже уважаемому (отнюдь несмотря на то, что в недавнее время он был — не очень-то законно — репрессирован), — оказывается, можно бросить как бы прямо в глаза: знай своё место, наглый невежда, бездарный халтурщик!