Самуил Лурье: Евангелие ежа

Самуил Лурье

Евангелие ежа

Чужие письма, совершенно как печаль минувших дней, воздействуют на человека с силой, пропорциональной квадрату расстояния. Так что книги вроде этой живут долго.

Ни в каких предисловиях она не нуждается - но это сейчас. А лет, скажем, через двести понадобится - чтобы войти в обветшалый том, - ключ не ключ, хотя бы лампочка на лестничной площадке.

Конечно, внутри есть примечания - там все необходимое сказано. А вдруг потомок окажется ленив и нелюбопытен, капризный верхогляд? На этот случай прикрепим к дверям табличку: кто такие были эти Чуковские, отец и дочь.

Отец (1882-1969) - автор "Мойдодыра", "Мухи-Цокотухи", еще полудюжины самых известных в двадцатом столетии русских стихотворений. В них содержится редчайший элемент - вдохновение невинного веселья. Несколько минут на целый век, - но этой неразменной дозой облучен в раннем детстве практически каждый из нас, так называемых советских людей; надо думать, это как-то сказалось на образе жизни.

Дочь (1907-96) - автор "Софьи Петровны", повести об этом самом образе жизни: о том, как технология скотобойни втесняется в мораль мыслящего сырья. Повесть написана в 1939 в Ленинграде - не антиутопия, но фотография с натуры, - не просто с риском для жизни, а с отвагой самоубийцы; что "Софья Петровна" не погубила Лидию Корнеевну и не погибла сама; что Лидия Корнеевна даже дожила до триумфа "Софьи Петровны" (1988) - парадоксальный сюжетный ход Провидения; впрочем, я полагаю, необходимый. Наверное, нельзя было бросать на произвол истории такой важный текст. Ведь без него Большой террор - не урок человечеству, а и в самом деле только сказка, рассказанная кретином с шумом и яростью.

Статистика убийств, живопись истязаний выпячивают их жестокость, якобы бессмысленную. Один только Франц Кафка предчувствовал то, что Лидии Чуковской открылось наяву: ад именно и есть диктатура абсурда, гнусный ужас глупости. Мир поступков, ничем не мотивированных, кроме злой воли (глупость не знает жалости - в этом ее материальная сила: злая воля подчиняется ей одной): театр беспощадных лунатиков.

Крохотная фабула Софьи Петровны (дальней родственницы Акакия Акакиевича) протоколирует постыдную трагедию бессчетных миллионов: под тяжестью торжествующего абсурда хрустит бедный здравый смысл, - и совесть, как моллюск в раздавленной ракушке, гаснет, - и человек прилепляется к большинству, благонадежный предатель.

Дотянувшись до печатного станка, повесть Лидии Чуковской закрыла, так сказать, советскую литературу.

А Корней Чуковский был этой литературы основоположник и патриарх, незапятнанный долгожитель, живой пример: вот, и при социализме порядочный человек может выйти в классики. Только надо жить долго, работать не покладая рук и не обращать внимания на главное.

Одна читательница ему сказала: вот вы всё пишете, как плохо мы говорим; хоть бы кто написал, как плохо мы живем.

Но еще неизвестно, что важней. Книги Корнея Чуковского "Живой как жизнь", "От двух до пяти", "Высокое искусство", не говоря уже о мемуарной прозе, оставляя в стороне научную, - скрасили жизнь нескольким поколениям интеллигентов. (А его эссеистика 1910-1920-х существовала словно за границей, вроде куоккальской дачи - заброшенная, нежилая, разграбленная владельцами советских диссертаций.)

Не то чтобы образованщина (термин Солженицына) поголовно увлекалась проблемами практической стилистики либо, скажем, теорией художественного перевода. Сочинения Чуковского были для бедных самоучителями хорошего вкуса. Они развивали, в сущности, одну и ту же идею, идею "Мойдодыра": опрятность (в частности, словесная; к примеру - профилактика канцелярита) - она и есть победа над Злом.

"Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили: "гы, гы, видать, что жид!" эта тенденция стоит всех остальных", написал (конечно, не напечатал) Корней Иванович году так в двадцать девятом.

Это и был пафос его литературы: спасти что осталось от культурных привычек; санитарно-гигиенический гуманизм.

Лет двадцать ушло у начальства на то, чтобы согласовать этот факультатив с официальным курсом прививаемых добродетелей (прежде всего - бдительность, но также умеренность и аккуратность).

И к началу 1960-х Корней Чуковский был оценен по заслугам: рекордные тиражи, нимб добродетельного мудреца, нежная любовь читателей, ордена и лавры.

А Лидия Чуковская в легальной словесности существовала незаметно: скромные книжки с неповоротливыми названиями, как бы научные. Она ими не гордилась - и если бы кто посмел сказать, что, например, про Герцена она написала не слабей, чем ее отец про Некрасова (подразумеваю не статьи 1920-х годов, а увенчанный Ленинской премией труд "Мастерство Некрасова"), - она испепелила бы такого человека. Правда, ее отец не скупился как раз на подобные похвалы, но тут - и только тут - она ему не доверяла.