Самуил Лурье: Евангелие ежа

Разумеется, все это метафоры. И предрассудки. А все же обида - за Корнея Чуковского и на него - царапает ум.

Обмакнули, предположим, волшебную дудочку в чернила - назначили орудием письма, - она и старается.

Вне текста - без читателей - он был обиженный король. Калиф-аист.

В его облике проступало - сквозь вздоры сенильные, инфантильные, сквозь шутовство и артистический блеск - неумолчное несчастье. Корней Иванович бурно жаловался только на пустячные обиды и горести, но внутренняя жизнь его всегда была, наверное, очень тяжела.

И все же до 1929 года совсем другой он был человек, - не такой, каким стал в тридцать первом. За эти три года с ним произошли три катастрофы: личная (Мурочка умерла, младшая дочь, в страданиях непредставимых); литературная (гений этот пресловутый кончился); и еще какая-то катастрофа чести, что-то наподобие сделки с дьяволом.

Нет доказательств, что такая сделка состоялась наяву, - разве только сам факт, что Корней Чуковский уцелел при тирании, репрессиям не подвергался, даже сподобился мелких милостей (его дочь в книге "Прочерк" задалась вопросом: почему? ответила: не знаю, - стало быть, у Корнея Ивановича спросить не решилась). Дневниковая запись, которую сейчас я приведу, очень похожа на конспект кошмара, - но не более, чем многие другие страницы дневника Корнея Чуковского, в том числе правдивые бесспорно. Был ли искуситель, была ли подпись, или все это Корнею Ивановичу просто привиделось в ночь на воскресенье 30 июня 1968, но ход судьбы он понимал так: он предал свои сказочные стихи за это у него отняли Мурочку:

"Когда в тридцатых годах травили "Чуковщину" и запретили мои сказки - и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель (кажется, его звали Ханин) - и стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги - причем дал мне заглавие для них "Веселой Колхозии". У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: "Крокодила", "Мойдодыра", "Федорино горе", "Доктора Айболита", сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам... "Веселую Колхозию". Казенная сволочь Ханин, торжествуя победу над истерзанным, больным литератором, напечатал мое отречение в газетах, мои истязатели окружили меня и стали требовать от меня "полновесных идейных произведений". В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны - и я не написал ни одной строки. И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем.

И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В моем отречении, написанном Ханиным, я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем..."

В печати никакого отречения, насколько я знаю, не было. Ханин этот, говорят, был - и в 1937 расстрелян. Отречения тогда никого не спасали, "веселые колхозии" - тоже. Впрочем, ведь и "колхозий" Корней Чуковский не сочинил ни одной - вообще не опускался до пошлостей, дальше наивностей не шел. Не стану гадать, к чему этот самооговор; там есть еще такая фраза: "И мне стало стыдно смотреть в глаза своим близким". Вину он, скорей всего, придумал. Либо, наоборот, зашифровал, связав с инцидентом заведомо нелепым и незначительным. Катастрофа-то - была: стихи с тех пор сделались бездыханны.

Все это, в сущности, парафраза некрасовского стихотворения "Поэт и гражданин" (месть возлюбленной классики, рыдавшей в мозгу, как совесть!):

И что ж?... мои послышав звуки, Сочли их черной клеветой; Пришлось сложить смиренно руки Иль поплатиться головой... <...> Ах! Песнею моей прощальной Та песня первая была! Склонила Муза лик печальной И, тихо зарыдав, ушла. <...> О, Муза! Гостьею случайной Являлась ты душе моей, иль песен дар необычайной Судьба предназначала ей? Увы! Кто знает? Рок суровый Все скрыл в глубокой темноте...

Поразительно и ни с чем не сообразно: в томе лирики Некрасова под редакцией К. И. Чуковского (Гиз, М.-Л., 1930) этого стихотворения - самого знаменитого - нет как нет.

Ну вот. Надеюсь, все вышеизложенное разъяснит надменному потомку тональность этой переписки, особенно в послевоенной части: как бы два усталых робота извещают друг друга о ходе работ - и что отдельные узлы совсем проржавели.