Самуил Лурье - Изломанный аршин - трактат с примечаниями

Уф. Но вот и кода — Николай Алексеевич обращается непосредственно к Петру I:

«Утешься, тень великая! <���…> Ныне, когда внешнее образование России кончено, когда мы постигаем, в чём должна состоять наша Европейская Русская народность, основанная на условиях Истории и Географии нашей, мы видим и необходимость всех произведённых тобою преобразований, постигаем, что ты один провидел судьбу России, что ты был посланником Провидения…»

Каков хитрец? Или: каков храбрец? Или совсем-совсем не понимал, что происходит?

Бенкендорф, наверное, тоже не понимал. По прибытии (осенью 35-го, в свите императора) в Москву какой устроил ради этого текста цирк! Чистый Станиславский. В Кремле, на оперативном совещании с руководителями местных подразделений, вдруг поворачивается к представителю Горлита:

— А что поделывает Полевой? Как живёт он?

— Заведывает редакцией небольшого периодического издания, ваше сиятельство, и пишет там прекрасные статьи! — рапортует горлитовский.

— Тихо живёт, — подтверждает жирный баритон (не чей-нибудь, а Цынского, генерала свиты, начальника ГУВД), — замечаний нет. Всё трудится, а в обществе показывается редко.

— А что же это за журнал, которого редактором Полевой? — вяло так любопытствует граф.

Конечно, в портфеле у горлитовского ( вот вы уверены, что это я так бездарно сочиняю; неправда-с! тут почти ни слова моего ) случайно находится тот самый номер «Живописного обозрения».

— Прошу ваше сиятельство обратить внимание на статью: «Памятник Петра Великого», — дерзит горлитовский, — и вы согласитесь со мною ( ну ничего себе! ), что нельзя писать благонамереннее и лучше.

Бенкендорф перелистывает несколько страниц и вдруг восклицает:

— Я сейчас же представлю это государю императору!

И с журналом в руке поспешно уходит во внутренние комнаты дворца. Возвращается минут через пятнадцать, сияя, как аксельбант. Говорит в зал, обращаясь как бы к горлитовскому ( который всё это и зафиксировал ):

— Государь император чрезвычайно доволен статьёю о Петре Великом и поручил мне изъявить свое благоволение за неё автору. Отправьте же сейчас фельдъегеря с приказанием к Полевому, чтобы он немедленно приехал ко мне. Надобно порадовать его!

А теперь ха-ха.

— О, нет! Только не это! Jamais! — вдруг возражает горлитовский чуть не навзрыд. (И вообще ведёт свою роль изрядно: типа тоже поспешает делать добро и нагл единственно от лихорадки умиления.) — Не надо фельдъегеря, ваше сиятельство. Нервная система у литераторов так хрупка. Чего доброго, Николай Алексеевич вообразит, что опять допустил идеологическую ошибку. На почве внезапного испуга возможен стресс. А супруга, а детки? В каком томительном и тревожном ожидании останутся они, когда за главой семейства закроется дверь и замрёт вдалеке перестук копыт и дребезжащий грохот казённого экипажа! Позвольте, ваше сиятельство, мне самому отправиться к Полевому и предупредить его, что он явится к вам для счастливой вести.

Бенкендорф мельком оглядывает зал. Сочувствующие такие, понимающие лица. Растроганные улыбки. Словно не рабочее совещание, а заговор великодушных. Булгарин как-то ляпнул: Третье Отделение, по-настоящему, следовало бы переименовать в Союз Благоденствия, — о, если бы нелепый хитрец был прав! Но лучшие не выдерживают напряжения — гибнут на посту, — Фон-Фока нет, вот и Волкова не стало: расплавился мозг, и однажды утром попритчилось генералу, что он не генерал Волков, а польский король, — ну и всё, см. книгу Н. Гоголя «Арабески», часть вторая, а в ней — «Клочки из записок сумасшедшего», — и нынче московским округом корпуса жандармов заправляет этот тупой Лесовский — ишь как скалится гуманно, — что ж, слушай и запоминай (дальше из вторых рук, но по первоисточнику):

«— Спасибо вам, что вы вздумали об этом, — отвечал граф Бенкендорф. — С Богом, отправляйтесь.

…Действия доброго его чиновника [33]не нуждаются в похвалах и говорят сами за себя. Он с радостным лицом ( простите, не могу не вставить: Н. А. П. в это время уже переселился из центра на окраину, почти за город — в Кудрино, что под Новинским, — радость на лице надо было держать неподвижно с четверть часа или даже дольше ) приехал к Николаю Алексеевичу, намекнул ему о доброй вести и привёз его к графу Бенкендорфу, который ( внимание! ) объявил ему высочайшее благоволение и объяснил (наедине, — но добрый чиновник, убрав с лица радость, несомненно, подслушивал, и последнюю фразу Бенкендорф отчеканил так, чтобы она обязательно попала в отчёт) , —