Арагон, подробно описывая позу и движения кузнеца, освещение в кузнице и т. д., соединил разные полотна Жерико: «ребра, фантастически четко обрисованные и зубчатые, словно когти из человеческой плоти» — это как бы портрет «Натурщика»; «широкий разворот плеч» и игра теней при плавке металла — это уже от серии литографий Жерико «Английский кузнец», «Французский кузнец», «Фламандский кузнец», особенно от последней: мощная спина скакуна; величественная фигура кузнеца — широко расставленные ноги, напряженный (как во всех зарисовках Жерико с натуры) поворот тела, сильные руки, сжавшие щипцы, яркое световое пятно от горна и, для контраста, изнеженно-сутулая, вся обмякшая мужская фигура, — очевидно, того, кто ждет свою лошадь. Внутренняя идея этой прекрасной литографии, выполненной в 1822 году, абсолютно точно передана Арагоном: красота физического труда, власть человека над огнем и металлом.
Жерико — герой романа — не просто смотрит, он впитывает в себя «картины жизни», он мыслит с помощью схваченных глазом линий и цветовых контрастов. Контрасты французской истории тоже застывают для Жерико в зрительных образах — ярких, почти символических. Символичен для него «Офицер конных егерей»: смешавший бонапартиста с роялистом Жерико ценил те линии их судеб, которые совсем не враждебны, которые одинаково устремлены к грядущим дням Франции — без короля, без императора. Символичен цвет ранней зелени, повисшей дымкой над Пуа, и дождливая серость, провожающая короля. Зрительные ассоциации подстегивают мысль: Марк Антуан похож на маршала Нея. Теодор «вспомнил об измене маршала… Что все сие означает?»
Нахлынули раздумья о смысле слова «измена». Рядом с ним — восторженные юнцы-роялисты, но «главная их заслуга заключалась в том, что по возрасту они не могли служить и не служили Узурпатору». Вся королевская армия — недавние солдаты Бонапарта. «С каких же чинов начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями, инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города, похищали устрашенную Европу, а теперь ходят оборванцами, — значит, они изменники?»
«Измена? Когда, в сущности, изменил Ней — сейчас или в прошлом году? Полная неразбериха…» Прояснить хаос Теодору помогает живопись — это его, особенный, способ познавать мир. Бонапарт для Жерико — человек, «которого запечатлела кисть Гро, Жерара, Давида», который требовал убирать с картин фигуры генералов, расчищая в центре место для себя». Постепенно в сознании Жерико оба столкнувшихся лагеря оттеснены в тень недоверия. Луч доверия все чаще выхватывает из тьмы исторических противоречий «тех, кому нечего терять». «Те, что везут тачки из каменоломни в обжиговую печь, чистят скребницей лошадей, на которых ездят другие, носят воду, в которой купаются другие; те, у кого ребятишки всегда без присмотра, бегают куда не надо и попадают под колеса экипажей; те, что гибнут на войне и срываются с крыш».
Доверие это, созревшее в мартовские дни 1815 года, предопределит дальнейшую творческую судьбу Жерико.
В середине 1815 года, покинув армию, Жерико писал пессимистические этюды к «Отступлению из России». Оживали воспоминания о пережитом им самим отступлении-бегстве, и он запечатлел обобщающий образ тех, кто расплачивается за кровавые безумства других. Вандальский разгул реакции и горечь личных переживаний (баронесса Лаллеман после полосы ссор покинула в 1819 году Жерико, оставив ему ребенка, которого взял на воспитание отец художника) погнали Жерико в Италию. Письма, отправленные из Рима, переполнены отчаянием. Но в эскизах сквозь чудовищное («Пытка») пробивается мысль о сопротивлении («Леда», «Бег свободных лошадей»). Возвращение в Париж совпало с кульминацией страстей, разгоревшихся вокруг конфискованной правительством книги «Кораблекрушение фрегата «Медуза»: фрегат, плывший в Сенегал, сел на мель; несколько пассажиров (колониальная администрация) предательски бежали на шлюпках, не пытаясь спасти оставшихся. Из сорока девяти человек после одиннадцати дней скитаний без пищи и пресной воды выжило только десять. Когда монументальное полотно Жерико «Плот Медузы» появилось в Салоне 1819 года, роялистская пресса продолжила травлю: «Конгломерат варварских образов, не имеющих ничего общего с искусством» [3]. Но теперь Жерико знает цену подобной объективности и с мудрой уравновешенностью замечает в письмах к другу:
«Несчастные, пишущие подобные глупости, конечно, не голодали в течение двух недель, иначе они знали бы, что ни поэзия, ни живопись не способны передать во всей полноте ужас страданий, пережитых людьми на плоту» [4].
Читать дальше