Серо Ханзадян - Царица Армянская

поднялась и сделала знак Таги-Усаку, чтобы следовал за ней.

Они вошли в большой зал. По обе стороны от входа тянулись ряды

тяжелых колонн. А противоположная относительно двери стена сплошь была

увешана изображениями богов и священных животных.

Царица пригласила Таги-Усака за небольшой столик.

Они поели, выпили пива, и после затянувшегося молчания царица вдруг

сказала:

— Говори же, Таги-Усак.

— Да нечего мне сказать.

Мари-Луйс сердито глянула на него.

— Так уж и нечего?.. Есть, безбожная душа. Наверняка есть. И я даже

догадываюсь что. Да, да. Почитатель богов зла! Знаю, как ты, в надежде

облагородить свою нечистую кровь, чего только не делал, чтобы обрести мою

близость, близость возлюбленной дщери богини Эпит-Анаит. Но это тебе уже

никогда не удастся. Потому что хоть ты человек и ученый, и по моей воле

свободный, к тому же верховный жрец царского дома и усыпальницы царей, но

был и останешься рабом. Слышишь, рабом!..

Таги-Усак покрылся холодным потом. Ужасно было то, что сейчас с ним

творилось. Он безмолвно наблюдал за царицей, за ее смятенностью, за тем,

как она менялась в лице. Понимал, что все это — следствие пережитых

страданий и ужасов, и жалел ее. На борьбу с многобожием сила у нее есть,

но во всем другом она бессильна, как бессилен всякий обыкновенный человек.

Мари-Луйс воззрилась на него своими огромными горящими очами.

— Ты безучастен и печален, друг мой?

— Не более обычного, царица.

— Да нет, и этого тебе не утаить. Но о чем печалишься? Что воды наши

отравлены, птицы больше не поют или девушки разучились целоваться?..

Таги-Усак молчал и с горечью думал, что напрасно он пришел сюда.

А царица вдруг, словно ее подменили, сделалась, как в былые времена,

мягкой и ласковой и тихо заговорила:

— Против судьбы не пойдешь. Черная болезнь всеядна и живуча. Я вот

вырвала ее из сердца, кинула в огонь, а она и там ожила. Колдовство, да и

только... Чуется мне, грядет какое-то несчастье. Не видать нам безоблачных

дней. Богиня Эпит-Анаит, верно, нашлет на нас новое испытыние... Ты тоже

предчувствуешь это, друг мой Таги-Усак?

Он внимательно посмотрел на нее:

— Предчувствую, царица...

И гнетущая боль снова объяла его: сказать или не сказать, зачем он

пришел?!

— Я ценю твою откровенность, — услышал он снова голос Мари-Луйс. —

Однако, являя собой благородство и мудрость, ты умеешь сдерживать свои

чувства. Но временами эта сдержанность становится невыносимой...

Таги-Усак с надрывом промолвил:

— Что ты от меня хочешь, великая и могущественная царица?

— Милосердия... Но не того, что дается твоими амулетами... На уме у

тебя не то, что ты изрекаешь. Смотри, сейчас я молю о милосердии, а может

случиться, отсеку его...

— Как отсекла голову Арбок Перча?.. — усмехнулся Таги-Усак и решил,

что он скажет, зачем пришел сюда, как бы это ни было жестоко и гибельно. —

Я правильно тебя понял, царица?

— Может, и да.

— Как бы то ни было, во мне нет зла против тебя. Хотя слышу я каждый

день столько всего недоброго о твоих деяниях...

— Помнишь тот страшный день в храме, когда ты спас меня от жрецов?..

Может, забыл, а? Но я-то — нет.

Опять напоминает, как он некогда, нарушив существовавший обычай,

противостоял тому, чтобы ее девственность была принесена в жертву

храмовникам. А потом... Потом вся жизнь — не жизнь. И чего же она теперь

все укоряет?.. Зачем?.. Знала бы, какая беда на нее надвигается...

— Вырвав меня из лап осквернителей, сам ты и пальцем ко мне не

прикоснулся. Боялся?.. А я, может, очень даже этого желала... Не

воспользовался возможностью, не сорвал с меня пояса девственности, хотя я

пьянила и влекла тебя.

Таги-Усак вскочил и взмолился:

— Избавь меня, жестокая! Избавь! Освободи от служения тебе, чтоб мне

больше не видеться с тобой! Пусть другие жеребцы и быки пируют и

наслаждаются в твоих кущах, в блаженном дурмане твоих райских чар! О

Эпит-Анаит, освободи меня! Молю, освободи!..

Мари-Луйс вскинулась, ноздри у нее затрепетали, как у резвого скакуна

в галопе.

— Ни за что! Поскольку я еще не свободна от адских мук, ты тоже

должен разделять со мной страдания! — крикнула она и в изнеможении рухнула

в кресло.

Воцарилось долго молчание. Таги-Усак дрожал от бессильной злобы и все

думал: сказать или не сказать?.. Пожалеть царицу или вытряхнуть перед ней

мешок сплетен, окунув ее в новое страдание?..