Алексей Котов - Лебединая охота

Бату взглянул на свои босые ноги и пошевелил пальцами. Он вдруг подумал, что сейчас неплохо было бы и в самом деле отправиться на утиную охоту и подышать речным, чистым и влажным воздухом. Застоявшийся запах в юрте сочетал в себе и грубый дух военного лагеря, и китайские благовония, и ароматы женской одежды. Каждый из бесчисленных визитеров и гостей хана приносил свой запах, усиливая мешанину и делая ее еще более неприятной.

«А на озере сейчас хорошо, наверное…», – растерянно улыбнулся Бату, продолжая рассматривать свои ноги.

Он вдруг подумал о том, что отец убил одного лебедя, а второй, с простреленным крылом, ушел.

«Не мог он уйти! – оборвал себя Бату. – Сдох в камышах и не думай об этом. Идти пора…»

Если утром Бату собирался один, все знали, что Великий Хан появится на пороге своей юрты неожиданно, и будет выглядеть очень грозно. Бату начинал говорить сразу и это были жесткие приказы, поднимающие с места десятки тысяч человек. Одно слово Великого Хана переставляло с места на место многотысячные тумены и как ветер, поднимала отдельные отряды конницы. Жизнь в лагере начиналось со слова Великого Хана и, когда он этого хотел, замирала по тому же слову.

Бату поднял глаза и прислушался. За дверью уже раздавался тихий шепот и лязг оружия.

«Ждут…»

– Нохой! – громко позвал Бату.

Полог приподнялся, и в щель просунулось широкое лицо.

– Сапоги мои найди, – недовольно буркнул Великий Хан.

Воин нашел сапоги почти сразу – они валялись в углу и были прикрыты клочком женской одежды. Воин помог Бату одеть сапоги. Через пару минут процесс одевания великого Хана был завершен.

– Иди! – Батый кивнул Нохою на дверь.

Тот метнулся к двери с проворностью собаки (Нохой (монг.) – собака).

Хан посидел еще немного, окончательно собираясь с мыслями. За дверью уже не было слышно ни шепота, ни шороха.

Великий Хан встал. Снова на миг промелькнула было мысль об утиной охоте, свежем воздухе пропитанном озерной сыростью, но тут же погасла, как фитиль утопленный в плошке с маслом.

Великий Хан рванул полог юрты, сделал один шаг и остановился. Все были в сборе – Кадан, Бури, старший сын Субудай-богатура Октай, и командиры туменов. Взгляд Батыя остановился на шамане Нэргуе. Иначе его называли «вестником смерти» и он никогда не приходил просто так, особенно перед началом битвы.

– Что? – коротко спросил его Бату.

Нэргуэ молча поклонился. Уже выпрямляясь, он оглянулся на людей, неподвижно стоящих перед Великим Ханом. Те попятились, и Бату увидел на земле тело Хо-Чана. Почерневшее лицо китайца было искажено так, словно умирая, он думал о чем-то тоскливом и неприятном.

Бату подошел поближе. Он поднял серебряную пайцзу, которую кто-то положил на грудь Хо-Чана. Пайцза была уже без веревочки, на которой ее носил китаец.

– У Хо-Чана разорвалось больное сердце, – пояснил Батыю Нэргуе. – Китаец нес большую тяжесть, и его сердце не выдержало.

Шаман что-то тихо сказал на ухо своему помощнику. Тот присел возле мертвого и грубо, с треском, рванул синюю рубаху китайского мастера, заголяя ему грудь. На левой стороне тела все увидели огромный синяк.

– Так бывает всегда, когда лопается сердце, – сказал Нэргуе.

«А как же ты раньше этот синяк увидел, когда на покойнике была рубаха?» – подумал Бату.

Он нахмурился и молча, нарочито медленно, оглядел лица собравшихся. Все один за другим опускали головы. Бату задержал взгляд на лице Кадана. Тот почувствовал это, и Бату увидел, как заходили желваки на его широких, порозовевших щеках.

– Кто будет наводить катапульты на стены города вместо Хо-Чана и ремонтировать их? – без выражения спросил Бату.

Откуда-то сбоку, из-за спины командира тумена кара-китаев, шагнул маленький человек в длинной до пят, синей рубахе. Он сделал только один шаг и тут же опустился на колени.

– Я Лю-Чо, помощник Хо-Чана, великий Хан… – совсем тихо начал он.

– Говори громче, – брезгливо оборвал его Бату.

Китаец растерялся. Его взгляд вдруг стал жалким, он затравлено оглянулся назад. На него никто не смотрел. Закрыв глаза, китаец в ужасе прокричал:

– Я Лю-Чо, помощник Хо-Чана, Великий Хан!

Многие в строю засмеялись над заячьей смелостью китайца. Громче всех это сделал Кадан.

– Кто сказал тебе о том, что ты должен выйти? – спросил Бату.

– Твои великие начальники Кадан, Бури и Октай, Великий Хан. Они говорили с нашим командиром отряда Тэрбишем и он показал на меня.

Голос китайца становился все звонче и оборвался на самой высокой ноте.