Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

Как они ушли из своей неволи, это знали только они да та другая полонянка украинка, которая давно «потурчи­лась» — «побусурменилась» и, в качестве любимой жены Облай-Кадык-паши, привела ему уже несколько черногла­зых пашенят. Она усердно помогала своим землякам и своей молоденькой землячке уйти тайно из дома паши, от­части руководствуясь чувством ревности: она знала, что Ка­дык-паша, взяв себе новую жену, молоденькую Катрю, ей даст отставку, и ловко отпустила свою невольную соперницу. Она снабдила их всем на дорогу — и платьем, и обувью, и деньгами, и провизией... Правда, она горько заплакала было, прощаясь с подругой своей неволи, но, вспомнив о детях, утерла заплаканные глаза и замолчала... Мать и в неволе была матерью...

Когда утром в доме Кадык-паши спохватились, что ис­чезла его любимая невольница, а также бежали и два других невольника, отчаянью старой Ак-Яйлы не было конца. Стали искать евнуха — как же он не досмотрел, когда это было его дело, потому что он был приставлен к гарему, — и нашли бедного арапчонка висящим с балкона без всяких признаков жизни: узнав раньше других о бегстве своей госпожи, в которую он притом был страстно влюблен, он повесился с отчаянья и горя.

Весь первый день провели беглецы в яруге, прикрытые кустами и оврагами. Они закусили, отдохнули, наговорились о своей неволе, которая была уже за плечами у них. Больше всех по обыкновению говорил старый москаль. Вспомнил и свою Москву, рассказывал о московских порядках, не забыл повторить и о своих похождениях в кизылбашской и анадольской земле, у фараонов и у шпанских немцев, у францовских людей и у мултян.

В ночь они двинулись далее и, тайно пробравшись мимо крепости Арабат, стоявшей у входа на Арабатскую стрелку, очутились на этой последней. Здесь они чувствовали себя уже гораздо безопаснее: по обеим сторонам у них синелось море, а по берегам росли непролазные камыши, в которых никакая погоня их не могла бы отыскать. В камышах води­лась всевозможная дичь, и когда на следующее утро они остановились отдохнуть, то увидели, что вся стрелка кишит утками, гусями, бакланами, куликами, цаплями, гайстрами, журавлями и всякою водяною и болотною птицею.

— Здесь мы, детки, и гусятинкой, и утятинкой поба­луемся, — сказал старый москаль.

— Я вже сам думав, — добавил запорожец.

Действительно, им нетрудно было дорожными палками зашибить пары две уток. Они их тут же ощипали и вы­потрошили; но огонь боялись раскладывать до ночи, чтоб дым не навлек на них преследования крымцев. Ночью же в глубине камышей они развели костер и на камышовых тростниках, служивших вместо вертелов, приготовили себе роскошный ужин.

Молодая украинка, вырвавшаяся из неволи, из проклятого гарема, была необыкновенно счастлива. С нею был тот чернявый, чернобровый козаченько, которого она давно, еще в своей гаремной темнице, горячо полюбила. Это был тот казак, о котором она дни и ночи мечтала в своей неволе. Он также полюбил «руденькую браночку» всем сво­им «щирим козацьким» сердцем. Да и хороша же эта «руденькая браночка» Катруня, так хороша, что казак только рукой махал от невозможности сказать, как она хороша.

А старый москаль только радовался, ухмыляясь себе в бороду и точно не замечая, как хохол с хохлушечкой в камышах тихонько обнимаются да целуются...

— Что! Али лебедушку пымали? — окликнет он их иног­да, якобы ненароком.

— Та нi... так... от тут бiciв очерет, — заикнется казак.

— То-то, ачерет... Вон я слыхал, черкасы поют:

— Ха-ха-ха!

— И москаль весело смеется своей же шутке; а молодые хохол с хохлушечкой выходят из камышей крас­ные, как раки.

На третий день уж или на четвертый дошли беглецы до конца Арабатской стрелки. Дальше идти было некуда: впереди вода, пролив, и по бокам — моря.

Увидав это, Катруня тотчас ударилась в слезы. Испугал­ся и запорожец, хоть тотчас же понял, что москаль даром бы не повел сюда, если бы не знал ходу.

— Что ты, девынька! Об чем? — утешал ее москаль.

— А вода... як же ми...

— Что вода! Вода вода и есть... А на что бог камыш вы­растил — ачерет, а?

И неунывающий москаль опять засмеялся.

— Вот что, девынька, — продолжал он серьезно, — нам и это дело знамое — видывали у фараонов... Навяжем мы это камышу видимо-невидимо до сухово, снопов с двадцать, а то и с полтретьядцать и боле, да перевяжем их осокой, да сноп на сноп, да еще ряд снопов, — и выдет у нас плот знатный, гонка сказать бы, паром, и на этом-ту плотике мы и переедем проран-ат!.. Вот что! это дело плевое, наплевать-ста! Так-ту, девынька.