Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)

Но Валерий переступал через разбросанные золотые кубки, серебряные кувшины, через бусы и украшения. Он искал женщину, он искал Бину.

Но прошел день, второй, третий. Девушки не было. Терзания и тревога охватили Валерия. Бесчисленное количество раз он переходил от надежды к отчаянию и снова к надежде. Он продолжал искать и на улицах разрушенного города, и среди толп бесчисленных пленных. «Она не могла погибнуть, – твердил он себе, – не могла. Она просто изменилась, и я не узнаю ее». И он вновь шел вдоль рядов сидящих на земле пленных. Страшных, грязных, исхудалых, вшивых. Охрана расторопно поворачивала к нему лица тех, кто безучастно смотрел в сторону. Почти отчаявшись, трибун безразлично наблюдал, как, злобно расталкивая пленных, солдаты отделяют тех, кто будет распят на кресте, от тех, кому придется закончить свою жизнь на арене цирка или египетских рудниках.

Как вдруг чьи-то глаза блеснули ему навстречу. Валерий резко остановился и повернулся. Медленно обвел глазами сидящих. Пленные смотрели вниз, на землю, или тупо в пространство перед собой.

Кто из них посмотрел сейчас на него странно знакомым взглядом? Один из сидящих словно нехотя, исподлобья взглянул на трибуна. Их глаза встретились. Валерий напрягся. Спаситель? Как его звали? Нет, он не помнит имени. Трибун шагнул к мужчине:

– Встань.

Ионатан медленно поднялся, подтолкнутый тупым концом копья нетерпеливого охранника. Минуту мужчины рассматривали друг друга. Ионатан был худ, грязен, с неопрятной седеющей бородой, с длинными, достающими до плеч прядями волос. «Сколько ему? Двадцать два, двадцать три. Вряд ли больше», – с легким сожалением подумал Валерий.

– Я не поблагодарил тебя, – произнес он.

– И не надо, – голос Ионатана прозвучал глухо, – я не уверен, что сделал правильно.

Валерий хотел усмехнуться, но верхняя губа лишь неопределенно дернулась.

– Я ищу Бину, – сказал он.

В глазах Ионатана появилось удивление, затем отрешенная задумчивость и, наконец, ясность понимания. Он вспомнил Бину, прижавшуюся к стене Иерусалима, ее внимательные, вглядывающиеся вдаль, полные ожидания глаза. Не отвечая, Ионатан посмотрел на трибуна, на его загоревшее твердое лицо с суровыми серыми глазами, потом провел грязной рукой по своему исхудалому лицу, сказал устало:

– Не думаю, что тебе удастся с ней увидеться.

– Прекрати говорить загадками, – резко оборвал его Валерий. – Если она жива…

– Она жива, – утвердительно кивнул головой Ионатан и вновь помолчал. – Бина в Мецаде.

«Ненавижу, – подумал Валерий, с трудом подавляя в себе ярость, – ненавижу этот Восток, эту трижды проклятую Иудею. Я отслужил десять лет. Я награжден венками. Я могу просить о переводе в Италию, но нет – „веди коня дальше“ [37]. Я останусь здесь. Она навечно взяла меня в плен. Кто – Бина или вся эта ненавистная мне Иудея?»

Трибун развернулся и пошел прочь. Потом вдруг вновь вернулся.

– Я возьму тебя себе, – лаконично сказал он.

Ионатану всего двадцать два года. Он бесконечно измучен. Он совершенно обессилел. Он устал. Он испытывает сильный соблазн. Жить. Так захотелось жить, как, казалось, никогда прежде. Он борется с собой. Он смотрит на трибуна и не видит его. Он видит тех, кого потерял за эти годы. Он одинок. Единственное, что у него осталось, – преданность древнему народу.

– Благодарю тебя, но на таких условиях жизнь мне не нужна, – сказал он твердо.

На лице трибуна отразилось непонимание.

– Иерусалим был вершиной страны, – тихо объяснил Ионатан, – Храм – вершиной Иерусалима. Когда иудей сажал дерево, он нес первые плоды в Храм и там съедал их. Когда овца приносила первый приплод, он посвящал его Храму. Сотни тысяч паломников ежегодно приходили в Иерусалим, чтобы исполнить заповедь паломничества. Подняться в Иерусалим и проникнуться ощущением святости жизни этого города. Подняться в Храм и участвовать в таинстве жертвоприношения. Храм, он притягивал нас всех. Людей знатных и простых. Праведников и тех, кто просто хотел соблюсти Закон. Как же теперь без Храма? Как вернуться к обычной жизни, когда ее смысл сломан?

Ионатан опустил руки, продолжил с тоской:

– Не кара меня страшит, римлянин, а пощада. Жизнь, когда я перестану быть самим собой.

Первым чувством, охватившим Валерия, была досада, хотя, несмотря на предубеждение, он все же сумел почувствовать в отказе жить рабом, в страхе отпасть от своего Бога величие поступка иудея. Но кто будет его спрашивать?