Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)

Наконец он добрался до дома. Истерзанный, страдающий, обессиленный. Больше всего ему хотелось лечь и ни о чем больше не думать. Но из соседней комнаты вышел Гедеон. Посмотрел молча на разорванное платье брата, на его измученное лицо. Хромая (последствия событий шестилетней давности), дошел до дивана и сел, ожидая объяснений.

– Ты еще очень молод, брат, – сказал Гедеон в ответ на рассказ Ионатана, – ты еще не умеешь ждать. Чувства в тебе возникают быстро и сильно, сердце требует активных действий. Но что лишь война – благородное дело для мужчины, так это мнение римлян, а для сынов Авраама иная слава.

Но словами своими Гедеон не разогнал ни сомнений Ионатана, ни горечи в его душе.

По узкой улице Нижнего города в рваном сером плаще шел нищий. Не такая уж новость для Иерусалима. Так почему же жители так внимательно всматривались в эту фигуру, а всмотревшись, меняли выражения своих лиц? При этом гамма чувств, отражающаяся на лицах, представляла довольно широкий диапазон – от испуга до восторга.

И вот, в зависимости от охватившего их чувства, прохожие или тут же сворачивали в сторону, подальше от греха, или со смехом и громкими возгласами устремлялись следом за нищим. А тот был неожиданно молод, ловок телом, дерзок лицом. В крепкой руке он держал большую глиняную чашу, которую время от времени сильно встряхивал, так что звенели монеты, и, стреляя по сторонам лукавыми глазами, притворно жалобно повторял:

– Подайте милостыню для бедного Флора. Подайте милостыню прокуратору Иудеи.

Последние слова терялись во взрывах смеха и поощрительных выкриках.

Спустя несколько дней, утром, прокуратор Иудеи Гессий Флор неспешно прошел чередой роскошных покоев дворца Ирода Великого, великолепие убранства которого было доведено до совершенства и где серебро неистово соперничало с золотом. Миновал галереи, украшенные колоннами, и сел в судейское кресло, поставленное для него перед дворцом.

Небо над Иерусалимом было каким-то особенно чистым. Позади прокуратора, за стенами дворца, стремили вверх свои вершины три резные башни из белого мрамора, названные именами трех близких царю Ироду людей, – Фазаель, Гиппик и Мариамна.

Вдали виднелись утопающие в зелени аллеи парка. Сизый туман утра распался и осел искрящимися каплями росы. Слышалось миролюбивое воркование диких голубей, разгуливающих вокруг искусственных медных водоемов.

Очередной римский прокуратор – Гессий Флор, грек из Малой Азии, – был самым наихудшим из всех прокураторов, когда-либо управлявших Иудеей. Прибыв на смену Альбину, тому самому, о котором Иосиф Флавий впоследствии писал, что «не было того злодейства, которого он бы не совершил», но который, по словам того же Иосифа Флавия, «являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором», прокуратор приступил к грабежу Иудеи и Самарии с неслыханным ожесточением и жадностью, достойной легендарного царя Мидаса, прославившегося в веках своей алчностью.

Получением этой должности Гессий Флор был обязан своей жене Клеопатре. Это она, будучи близкой по другой Поппеи Сабины, жены императора Нерона, выхлопотала для мужа прибыльное местечко. Не Египет, конечно, но и здесь, на задворках империи, прекрасно можно обогатиться на налогах, взятках и… откровенном грабеже.

В упоении от наживы Флор был готов позволить грабить что угодно и кого угодно, лишь бы грабители не забывали делиться добычей с ним. При нем только те из преступников оставались в тюрьме, кто не мог заплатить. В стране все спуталось и пришло в смятение. Разбойники бесчинствовали на дорогах, отбирая имущество, а зачастую и жизнь.

Но последней каплей, истощившей всякое терпение народа, было бесцеремонное изъятие прокуратором семнадцати талантов из храмовой казны. Это было встречено народом Иудеи с негодованием. С громкими криками и стенаниями, возмущенные, бросились они к Храму, молясь и взывая к милости императора.

Именно тогда и произошел тот небольшой, незначительный, даже смешной инцидент, с которого началась эта глава, но который привел к страшным последствиям.

Сев в кресло, прокуратор поставил локоть правой руки на широкий подлокотник и обвел долгим холодным взглядом стоящих перед ним людей, людей не простых – величественных гордых священников, уважаемых городских чиновников, городскую знать.

«Напустили на себя показное смирение», – неприязненно подумал Флор. В углах его крупного рта пролегла презрительная складка. Негромко, но внушительно он произнес: