Дэвид Чейни - Путь меча

В час зайца – шесть часов утра – в десятый день четвертого месяца 1149 года паланкин, который четверо носильщиков несли на плечах, достиг подножия горы за храмом Сейкен-джи в приморском городе Окитсу.

В утреннем свете по обе стороны дороги неясно обрисовывались высокие сосны. Из-за непрерывного дождя дорога была покрыта скользкой грязью. Загрубелые ноги носильщиков разбрызгивали воду при каждом шаге. Мокрые набедренные повязки шлепали по напряженным мускулам. Звук их дыхания сливался с монотонным стуком дождя и топотом ног.

Из паланкина донесся приглушенный стон; у носильщиков округлились глаза, и они прибавили шагу. В небе сверкнула молния, и вслед за этим раздался гром, прокатившийся над долиной и отраженный эхом от горы Сатта. Стоны в паланкине превратились в крики боли, сопровождаемые мольбами идти быстрей.

Один из носильщиков споткнулся, но быстро выправил шаг. Молнии и гром усиливались, дождь хлестал по людям, деревьям, дороге и паланкину.

В тусклом свете возникли железные ворота. Их деревянные боковые стойки заканчивались вверху поперечной балкой, украшенной нарядной резьбой. С обеих сторон простые каменные оштукатуренные стены уходили в темноту леса. Резная надпись над воротами сообщала, что это – вход в замок Окитсу, родовое поместье клана Тадамори.

Один из носильщиков хриплым шепотом попросил впустить их: говорить громче не было сил. Страж открыл ворота и выбежал, положив руку на рукоять меча. Он заглянул в паланкин. Лицо его сильно побледнело. «Спешите, – закричал он, – Несите их в дом».

Он неуклюже побежал, опережая носильщиков, чтобы предупредить домочадцев. Он придерживал края своей одежды, чтобы не забрызгать ее грязью, и был бы забавен, если бы не выражение его лица. Женщина в паланкине! Если бы с ней случилось что-то, пока паланкин был под его присмотром, это могло бы стоить ему жизни. Спотыкаясь, он взбежал по лестнице к главному входу и поспешно отодвинул засовы, преграждавшие вход. «Фумио-сан! – звук его голоса был похож на женский визг. – Фумио-сан, это госпожа Масака». Грозовые раскаты и непрерывные вопли в паланкине почти заглушали его голос.

Мгновенно замок ожил, люди в спешке сновали по комнатам. Двери раздвигались перед носильщиками.

«Сюда, скорей», – голос принадлежал человеку, привыкшему повелевать. Князь Тадамори-но-Фумио сделал носильщикам знак войти.

Они осторожно опустили паланкин. Фумио раздвинул драпировки, за которыми оказалась его двоюродная сестра, корчившаяся от боли, а служанка держала ее за руку и старалась успокоить ласковым шепотом. Не отводя от них взгляда, Фумио сделал знак через плечо своему приближенному. «Заплати носильщикам. Заплати им как следует», – сказал он и отослал носильщиков и слуг и вместе с ними служанку сестры.

Госпожа Масака была наполовину прикрыта пуховым одеялом, которое скрывало ее вздувшийся живот. Даже при том, что родовые боли искажали черты лица, не вызывало сомнений, что она очень красива. Широкие рукава лилового кимоно подчеркивали изящество ее рук; и, хотя почти ничего не осталось от косметики, слегка накрашенные брови над миндалевидными глазами, маленький носик, мягко очерченный подбородок обеспечили бы ей место в первом ряду среди самых благородных красавиц. Ее волосы, ранее причесанные наподобие ровного черного водопада, теперь растрепались, но даже и это не лишило царственности ее красоту.

В свое время князь Фумио сомневался, следует ли отправлять ко двору в Киото такую молодую и неопытную девушку, но она сумела переубедить его. Теперь он видел результат. Конечно же, доброта и доверчивость, так часто руководившие ею, привели ее к этой тяжкой минуте!

– Почему ты так долго откладывала, дорогая сестра! – прошептал он, перекладывая ее на чистое ложе.

Гримаса боли исказила ее лицо.

– Лучше бы мне умереть. Было безумием ехать сюда.

– Нет, нет. – Он откинул влажные пряди волос с ее лица. – Ты правильно сделала, приехав ко мне. Я рад.

Ее тело напряглось, и мертвенно-бледная кожа покрылась потом. Вот оно… Наступает… Наступает после всех месяцев тягостного ожидания. Сколько раз она желала себе смерти, страшась рождения этого нежеланного ребенка. Благодарение Будде за то, что у нее есть это последнее убежище! Фумио был прав – ей не следовало ехать в Токио. Она зарыдала от страдания более тяжкого, чем физическая боль приближающихся родов.