Нина Молева - Граф Платон Зубов

— Нет, нет, только врача!

— Господи, пустого тебе не скажу, Платон Александрович. Знаю, давно знаю — одно спасение. Лишь бы не опоздать.

— Пустить кровь… Нет! И всем запрещаю. Оставьте государыню в покое. За врачом надобно послать. Где врач?

— Говорю же, нету. Дежурного во дворце не нашли, а за Роджерсоном — его еще сыскать надобно. Может, у больных неведомо каких. Времени у нас, батюшка, нету. Христом Богом тебя прошу, Платон Александрович, помоги государыне. Помоги же!

— Сказал, нет! И оставь, Марья Саввишна. Не твоего ума дело. Идти мне надобно — обдумать все. Как врач придет, меня позовешь.

— Платон Александрович!.. Государыня-матушка, благодетельница моя, не уберегла я тебя, дура старая. Ни до чьего сердца не достучалася. Что же еще сделать-то для тебя, государыня, могу? Личико платочком обтирать. Глядеть на тебя, ненаглядную мою. Как жили мы с тобой вдвоем, так и в эту минуту горькую вдвоем остались. И семья-то у тебя, и внуки с внучками любимые, и — Платон Александрович, а вот нету никого. Нетути! Государыня моя… Шаги в коридоре. Никак бежит кто. Изо всех сил торопится. Кричит что-то. Ох, Иван Самойлович, я уж и ждать вас отчаялася.

— Потом, потом, Марья Саввишна. Сначала кровь отворим. Так… так… Что тут скажешь — плохо дело. Очень плохо.

— Неужто опоздали, Иван Самойлович?

— И это тоже. Надо было в первую же минуту кровь отворять. Только, может, здесь и это не помогло бы. Удар сильный и весь пришелся в голову.

— Иван Самойлович, императрица будет жить? Вы понимаете, как важно это знать.

— Еще бы. Жить, говорите, граф? Увидим. А вот движения, дара речи скорее всего не увидим. На долгое время, во всяком случае.

— Вы не ошибаетесь, доктор?

— Не ошибается только Господь Бог, наш Создатель и Вседержитель. Но похоже, ошибиться здесь можно только в худшую сторону. Не в лучшую. И я бы вам, граф, посоветовал — как врач, конечно, — побеспокоиться оповещением великого князя. Худо будет, если не от вас Павел Петрович известие это получит. Так что все обдумайте и — поторопитесь. Дорога до Гатчины достаточно далекая, да и человек вам надобен во всех отношениях доверенный. О ваших же интересах пекусь.

— Благодарю вас, Иван Самойлович. И никогда не забуду вашей любезности. Мне она может… спасти жизнь.

— Ну, зачем же так мрачно, граф. Но честно говоря, положение ваше завидным не назовешь. Так что мужайтесь и торопитесь. Кстати, подъезжая ко дворцу, я видел ваших братцев. Вы их уже успели оповестить? Тем лучше. У вас будут надежные помощники.

— Вы не осмотрите еще раз государыню?

— Бесполезно. Паралич ведет счет не на минуты — на недели и месяцы. В лучшем случае.

— А этот страшный хрип?

— Свидетельствует о глубоком поражении мозга. Мы полагаем, что в таком состоянии больной не должен ничего ощущать. Само собой разумеется, я останусь около государыни до конца. Так что вы свободны.

Герцен писал о «весне девяностых годов». Несмотря на заключение в крепость Н. И. Новикова и ссылку А. Н. Радищева. Несмотря на политические репрессии, к которым все более открыто прибегало правительство Екатерины. Несмотря на насаждение официальной доктрины искусства, которую просвещенная монархиня решила проводить в жизнь. Запрещенная к постановке комедия В. В. Капниста «Ябеда» и судьба «Вадима» Я. Б. Княжнина свидетельствовали о новых тенденциях со всей определенностью. Принципиальная разница заключалась в том, что комедия еще не была напечатана, а «Вадим» опубликован и притом дважды — отдельным изданием и в 39-й книжке «Российского феатра». Единственным напоминанием об отвергнутом императрицей либерализме оставалось то, что следствие о кощунственной трагедии велось по возможности секретно. Именно по возможности, ибо как избежать огласки, когда весь тираж книги конфискован. Полиция устанавливала через книгопродавцов имена ее покупателей, производила у них обыски, а разысканные экземпляры сжигала. Та же участь ждала и выдранные из «Российского феатра» страницы с княжнинским текстом. Генерал-прокурор А. Н. Самойлов предписывает московскому главнокомандующему князю А. А. Прозоровскому допросить уехавшего в старую столицу книгопродавца Глазунова и отобрать у него оставшиеся нераспроданными экземпляры «Вадима», оговариваясь при этом: «Благоволите исполнить все оное с осторожностью и без огласки… не вмешивая высочайшего повеления». Формально трагедия запрету не подвергалась. Императрице пока еще не хотелось открыто выступать против автора строк: