Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

Он оглядел столешницу, на которой — яблоки и виноград. Взял в одну руку то, розовое, медовое яблоко, что было Россией, другою рукою схватил с блюда тоже сочное, спелое. И, глянув на главного русского генерала, а затем на принца Петра, заулыбался, отчего с лица тут же исчезли признаки уже далеко не молодых лет.

— Вы — руссо, я — итальяно, — положил он рядом друг к другу оба яблока. — Три года назад к нам сюда, в горы, явились незваные гости — солдаты из соседней страны — Франции. Мы их не звали к себе. Они явились, чтобы нас покорить и завоевать, забрать у нас все, что мы создавали своим трудом. Теперь на нашей земле оказались вы, русские, совсем уже из далекой державы. Но вы явились не завоевателями, а освободителями и друзьями. Так?

— Ты, Антонио, верно понял то, что я хотел объяснить! — обрадовался Суворов.

— И вы, руссо, ничего не пожалели, чтобы принести нам свободу, — продолжил Антонио. — Ваш император прислал даже своего родного сына на эту справедливую войну. И ваши князья, русские принцы — вы, Алессандро, и вы, принц Пьетро, восприняли нашу боль как боль вашу? Так как же мне, хозяину сих мест, не помочь вам?

Антонио обратился к жене, что-то быстро ей наказав.

Жена вышла в сени и вернулась с тяжелыми ботинками мужа и плотной и теплой курткою с накидкою-капюшоном.

— Я не стану рисовать на бумаге и объяснять принцу Пьетро, где заветные тропы, одному мне известные, — сказал Антонио. — Я сам пойду вместе с вами. До того места, куда вам нужно.

Выступать решено было задолго до рассвета. Аккурат как зачнут блекнуть, а затем гаснуть крупные звезды на черном, по-южному бархатном небе.

Но Багратион встал и того раньше. Ему хватило на сон три, а то и два часа. Ополоснулся в сенях, боясь потревожить фельдмаршала, хотя знал наверняка: Суворов не спит.

В окнах домов, где разместились генералы и офицеры, огни не виднелись. Лишь кое-где на площади и по околицам догорали костры.

Сначала князь Петр обошел расположение своего Шестого егерского, затем двух своих же теперь гренадерских и двух казацких полков. Его авангардный отряд спал. Лишь бодрствовали у огней караульные, что, заслышав шаги, вздрагивали, подхватывали быстро ружья и вытягивались во фрунт, узнавая своего командира.

Собираясь уже вновь подойти к главной площади, где высился дом Антонио Гаммы, он вдруг услышал слегка приглушенные, но все же ясные голоса. То было расположение гренадерского батальона Ломоносова.

— У-у, морда! Счас как двину, чтобы мать родная тебя не узнала. Вор, злодей поганый! — расходился кто-то в гневе.

— Постой, Николушкин, не бери на себя грех. Счас за его благородием подполковником Ломоносовым побегу. Он пропишет ему наказание — палки, — рассудительно остановил драку другой голос, по которому Багратион узнал фельдфебеля Мурашкина, с кем недавно укрывался в одном окопе у Нови.

— Мурашкин! Что случилось, доложи!

— Куренка, ваше сиятельство, вон энтот, Лукин, уворовал. Я проснулся, а он — голову тому куренку долой — и в котелок.

Все трое — Мурашкин, Николушкин и Лукин стояли по стойке «смирно». Но если двое первых «ели глазами» своего генерала, то третий, провинившийся, стоял понуря голову.

— Украл? — обратился к нему Багратион. — У кого?

— Вон у того хозяина, что за углом, — произнес уличенный.

Багратион поднял головню, чтобы лучше рассмотреть Лукина. Молодой, четвертого, наверное, года службы.

— Приказ мой знаешь? За воровство, сиречь мародерство, — арест. Но то было, когда только перешли пределы Российской империи. Здесь же — война. И по военным законам — вплоть до расстреляния! — Голос Багратиона был готов сорваться.

— Ваше высокоблагородь… ваше сиятельство, дозвольте, — вступил Мурашкин. — Я ж ему так и говорил. Таперя что? Разрешите, значится, подполковнику Ломоносову доложить.

Чтобы разгорелась головня, Багратион резко взмахнул ею, отчего Лукин в страхе отпрянул и тут же упал на колени.

— Не губите, ваше сиятельство! С голодухи я. Сухари, что дадены были, съел. Вот бес и попутал. А тут все едино — от своей или чужой пули с жизнью проститься. Что там, за горами, — матка родная?

Тени прыгали по лицу Лукина, искаженному страхом:

— Жизнь свою подлым делом не покупают, — разделяя слова, произнес Багратион. — Всех нас ждет там, за хребтом, одно — пуще жизни своей честь русского солдата сберечь. Если не отличишься в сражении, придем на место — быть тебе, Лукин, под судом. Я своих слов в приказах на ветер не бросаю! А проявишь геройство — сам прощу и другим велю забыть. А теперь, до построения, пойдешь и отдашь хозяину вот это.