Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

Длинные медленные переезды от селения к селению по широкой равнине похожи друг на друга, как куплеты одной песни, как отрывки из сказок, рассказанных на сон грядущий, когда засыпаешь задолго до конца. Поля под солнцем, похожие на лоскутные одеяла. Сырые леса, которые никому не принадлежат (потому что мир Анны стелется по земле); тот, кто владеет землей, — это тот, кто твердо стоит на ней, кто боронит и пашет; а они, отец ее и она, легкие на подъем, проходят, минуя эти создания, крепко стоящие на краю своих полей, крепко стоящие на пороге своих домов, самодовольно расставив ноги. А они, со своими деревянными коробами, наполненными всякой мелочью: лентами, тесьмой, кружевами, сверкающими иголками, — они тоже напускали на себя самодовольство (у них тоже есть свое имущество, потому что содержимое больших коробов заставляло вспыхивать глаза деревенских хозяек, потому что у каждой вещи своя цена, рождающаяся во время долгого торга); они, делающие вид, будто у них есть свое расписание, свои маршруты: «В шесть часов мы должны быть в Варэ, а завтра мы дойдем до самого Берлемона»; они сами придумывают для себя обязательства, препятствия, которые необходимо преодолеть, как они преодолевают подъемы на трудном пути, и Анна сможет сказать маленьким девочкам в теплых шерстяных платьях у изгородей, завороженным ее серьгами: «Я куда хочу, туда иду!» — жалкая гордость бродяг.

Она устраивается у живых изгородей, чинит прохудившуюся одежду, ребенок без матери, вскормленный пищей бедняков, от которой голова идет кругом: свободой, гордостью, лицедейством. Маленькая крестьянка, полная упрямого недоверия, врожденного пренебрежения к другим, нарочитой грубости, с которой она плюет на землю, вскидывает худые плечи, нарочно косит. Маленькая бродяжка, сладострастно дрожащая долгими, холодными ночами, наслаждающаяся восхитительными страхами, незнакомыми постоялыми дворами и в первую очередь комедией пьянства.

Пьянство — это театр бедняков. Самый легкий способ уничтожить, перечеркнуть то, что есть. За одну мелкую монету оно сминает реальность, как бумажку: всем это известно. Невидимое позади. А в бутылке содержится волшебный эликсир.

— Хватит пить, папа!

— Ты воображаешь, что будешь мне приказывать? Мне никто не указ! Никто!

Он встает во весь рост в своих лохмотьях, взволнованный, низкорослый, смешной. И я полагаю, что она его осуждает, в то время как сладкий ужас перехватывает ей горло, она бросает ему привычные слова:

— Но, папа, где мы будем спать? Никто же нас не пустит!

— Ха-ха!

Грубый смех предателя из мелодрамы или уличных мальчишек, которые стойко переносят любые удары, — вот он каков, ее отец: тощий, отчаянно-смелый, с волочащейся ногой; человек злой судьбы, доставшейся по наследству от подобных ему созданий.

— Все те, кто нас видел сегодня, девочка, еще вспомнят о нас… Молоко у них свернется, скотина не разродится… Жаль, что нельзя это им сказать… Но в следующий раз они будут нас бояться, увидишь…

— Не надо, папа! Не говори так! Мне страшно!

Она играет испуганную девочку, она и есть испуганная девочка. Она играет холод, голод, дрожь избитого, рыдающего ребенка, и это все правда. Но она еще и зрительница этого пьяного театра, она знает наизусть реплики, которые должна подавать она, знает, как вызвать ответные, знает, как довести отца до того, что он выпрямляется; в тележке и провозглашает:

— Настанет день, когда все они будут меня бояться! Я стану хозяином всего края! Все женщины будут принадлежать мне! Вся их земля будет принадлежать мне!

Анна, скрючившись под навесом, слушает его с каким-то веселым страхом (бутылка — Сезам, который отворяет путь этим речам), с подозрительной тоской, потому что, если это услышит кто-нибудь чужой, им грозит опасность. Покачиваясь, отец ходит по краю пропасти, и она это знает. А может быть, он хочет туда сорваться? И поверх всего безотчетная жалость ребенка к взрослому…

Маленькая обезьянка, она ходит по постоялым дворам, вечерами забавляет мужчин, мужчин, у которых, как и у них, нет дома. Ее можно вообразить стоящей на столе, в дыму, и поющей непристойную и невинную песню тоненьким голоском. Какое ей дело до того, что окружающие ее люди — это самые бедные люди страны, батраки в поисках работы, разносчики, как они, врачеватели, нищие и даже разбойники? Их что-то связывает, что-то, отличающее их от других, делает их совершенно иным племенем, вознесенным, униженным, Бог знает каким, — они всех презирают, их все презирают, они всех отвергают, их все отвергают, — но они всегда играют роль. Перед лицом опасности, голода, за ничтожное вознаграждение, ради утверждения иллюзорной власти. Они устанавливают свою невидимую иерархию, свои абсурдные правила; они дают друг другу свободу лжи — это временное королевство опьянения, — они играют, и игра — их богатство. Но это богатство не фальшивое — оно просто невидимое. Маленькая Анна живет в стране метаморфоз. Она уже знает, что за униженностью часто скрывается ненависть, что самоуспокоение отбрасывает страшные тени. Но сама тень часто принимает облик жалости, становится мигом нежности, это тоже правда. Анна живет в стране теней. Нравится ли ей это? Без сомнения, Анна ощущает смесь ужаса и наслаждения от одной лишь приобщенности к этой стране. Дорога дневная и дорога ночная не похожи друг на друга. Что реальнее: неприветливые фермы, разбросанные посреди полей, дети, послушные властным матерям, зависимое существование (нищета напоказ, в которую никто никогда не верит) или прокопченные постоялые дворы, темные леса, шутовские проклятия, порожденные вином?