Юрий Слезкин - Брусилов

По-новому предстал перед Смоличем Алексей Алексеевич. Игорь смотрел на него с чувством сыновней гордости и изумления. Для Игоря весь путь войны был путем отречения от былых верований, обольщений, надежд, представлений о мире и людях, о долге и чести. А вот сидит перед ним этот крылатый старик и точно бы неизменно утверждается в своем, в своей вере и любви к родине.

— События последних лет с неумолимой очевидностью свидетельствуют о том, что народ, одушевленный мечтою о справедливости и счастье, непобедим, — убежденно говорил Алексей Алексеевич. — Босой, голодный, безоружный, он стоит перед закованным в броню врагом и побеждает его. И что самое важное и дорогое, — добавлял Брусилов, похлопывая рукою по столу, — так это то, что у такого народа всегда находятся верные слуги, ведущие его к победе… хотя имеются и Эверты, — добавил он, помолчав, брезгливо сжав губы. — Но им теперь не разгуляться… Нет!

Он явно стал не в духе и замолчал. Надежда Васильевна попыталась поддержать разговор. Она заговорила о поляках.

— Я их так хорошо знаю по Варшаве. Они полны самомнения… эти люди.

— Ты знаешь варшавских панов, — перебил ее неожиданно строго Алексей Алексеевич, — они всегда были дрянью! Они позволяют себе свой народ называть «быдлом». По сути дела, — обратился Брусилов к Игорю, — не поляки, не польский народ хочет войны с нами. Это паны… играющие на руку немцам. Мы их побьем, Бог даст… но помни о немцах. Мне уже не доведется…

Он смотрел на Смолича с нескрываемым удовольствием.

— Давай считать, сколько нас осталось верных…

И он стал называть имена и загибать пальцы.

И внезапно, вне связи с предыдущим, после короткого молчания, Алексей Алексеевич спросил:

— А сын, Алеша?.. а жена?.. Любовь Прокофьевна, если не изменяет память?

Игорь невольно благодарно улыбнулся, и сердце его до краев наполнилось теплом. Он привык издавна к таким неожиданным, прямым и открытым вопросам Брусилова. Им всегда предшествовала заботливая и вовсе не случайная, отеческая мысль о человеке, к которому обращен вопрос.

— Сын растет, здравствует, — ответил Игорь со свойственной ему шутливостью, когда речь касалась близких, очень ему дорогих и он боялся выдать словами свое чувство. — Жена лицедействует в Александринке… неукоснительно участвует в летучих спектаклях… провожает идущих к нам на пополнение красноармейцев… Играет им Оль-Оль в «Днях нашей жизни»…

И уже отнюдь не наигранным веселым блеском загорелись рыжие точки в глазах Игоря.

Алексей Алексеевич сдвинул брови, припоминая, что это за пьеса такая «Дни нашей жизни». Ответная улыбка шевельнула его усы:

— А ты не смейся… благое дело делает… Благое дело! Тут не в пьесе — в заботе… Забота всегда доходчива.

На этом короткий разговор о «личном» оборвался.

Только в передней Игорь отважился спросить:

— Скажите, Алексей Алексеевич, а вам все-таки не страшно было все это пережить?

Алексей Алексеевич нагнулся к нему и приглушенным голосом, в котором прорывалась задорная, счастливая улыбка, отвечал:

— Сознаюсь тебе — да! Страшно! — Посмотрел прямо в глаза испытующе и любовно. — Как страшно и весело всегда смотреть на какого-нибудь мальчишку, когда он взбирается на высокое гладкое дерево… Ему всего, может быть, пять лет… Но я никогда не останавливаю. Так надо.

И, помолчав, загасив под усами улыбку, неожиданно строго глянув на буденовку, которую Игорь собирался надеть, молвил отрывисто:

— Ну, прощай… И помни одно: ты русский воин. Тебе предстоят многие славные бои и победы. Но знай, что сила нам, русским, дана не для того, чтобы насильничать, а чтобы осилить зло, и мы его осилим… Пусть это станется тогда, когда косточки наши истлеют, — добавил он, — но это станется , потому что в этом предназначение русского народа.

Внезапно смущенная улыбка осветила лицо старика, он заторопился, точно спешил затушевать слова, прозвучавшие, на его взгляд, чересчур значительно и несвойственно для него. Он похлопал Игоря по спине, подталкивая к двери и приговаривая:

— Иди… иди… дело не ждет, время не терпит… иди… Игорь вышел в переулок. Глубоко и широко дохнул свежего воздуха, точно скинул с себя все сомнения и тяготы пережитых лет. Легко и ласково стало на сердце, крепко и ладно в душе.

— Сила нам дана, чтобы осилить зло. И мы его осилим, — повторил он неожиданно громко брусиловские слова, шагая вдоль переулка.

1942–1945 гг.

Москва, колхоз «Переделки»