Юрий Слезкин - Брусилов

— Совершенно справедливо, — согласился прапорщик, и, пока Игорь неумело захватывал ускользающую из-под его пальцев душистую рыжую пудру и пытался ее поглубже втянуть в ноздри, пока он чихал и закидывал к небу голову и дышал учащенно, радостно, чувствуя, как по всему телу разбегаются живчики, — прапорщик вдруг заговорил и так непринужденно-просто, что Игорь заслушался, и куда девалась его усталость! — Дураку у нас, господин капитан, пощады нет. — Прапорщик решительно тряхнул бородой. — Конченый, по-нашему, человек. От дурака обиду стерпеть — самого себя в дураки записать. А наш народ самолюбивый! — поднял он палец, и его голос прозвучал торжественно. — Не обидчивый, а гордый. Вот почему он немца, когда доведется, бьет и всегда бить будет… Немец перед ним себя дураком показал. Как в давешнем случае. Безоружного на штыки поднял. И для чего? Церкви поганит — и для чего? Детей, женщин обижает — и для чего? Неумное дело делает, а война жестокая работа, но умная…

Прапорщик умолк, опустил голову, задумался. Потом взглянул на Игоря, виновато улыбнулся:

— Ну, вот за глупость мы и наказываем… И нет такой силы, — переходя на строгий, учительский тон, закончил он, — чтобы нам воспрепятствовала… И еще вам скажу, господин капитан, не дай Бог русскому человеку перестать верить, что война — не по-умному ведется… Конец! Олютует… Гордость не вынесет, что его в дураки записали. Найдет того, кто этому виноват, не пощадит. Нет у нас дуракам веры, а сделают они зло — пощады не найдут, помяните мое слово!

Прапорщик выговорил это с глубокой убежденностью и тотчас же присмирел, затем кашлянул в сторону, потянулся за кисетом, протянул его Игорю.

— Не угодно ли-с? — спросил он деревянным голосом. Игорь принял табак, чтобы не обидеть.

— Очень хорошо вы говорили, — сказал он. — Спасибо вам за доверие. Но, кажется, сейчас хоронить начнут… мне еще надо…

И Смолич поднялся на отекшие ноги. Прапорщик его не удерживал, он стукнул каблуками, вытянулся, ответил на рукопожатие Игоря сдержанно, не сгибая шершавой ладони.

Солнце упало за вершины сосен. Потянуло грибной сыростью. Кукушка принялась было куковать перед сном. Загремел оркестр траурным маршем. Толпа повалила с дальнего конца лужайки. Заскрипели зеленые повозки, доверху заваленные телами убитых. Работавшие у ямы солдаты поднялись на ноги, побросали вертушки, закрестились. Игорь поспешил сбежать с песчаного бугра вниз. Ему не хотелось попасться на глаза начальству; он вспомнил, что бригадный звал его ужинать, а вести деловой, официальный разговор он был не в силах.

Скрывшись за соснами, Игорь плелся куда глядят глаза. А глаза глядели с трудом. Снова одолевала Игоря усталость. Какие-то крохотные птахи, попискивая, проносились мимо, закурился туман, заколебалась почва под ногами, деревья пошли мельче, загустел олешник. Оркестр донесся глухо и смолк. На краю неба теперь виден был бледный серп месяца. Темная рытвина пересекла путь. Игорь вгляделся. Так и есть — окопы… Судя по всему — немецкие, брошенные бежавшим противником. И тоненькие печальные звуки несутся из их глубины… Игорь прислушался. Играет гармошка… Какой чудак забрался в эти дебри?

Игорь сделал еще несколько шагов, оступился. Под ногами уже не было видно земли, туман подымался все выше, и звуки нехитрой мелодии колебались и плыли вместе с туманом. Оступившись, Игорь не попытался встать на нога. Тело влекло наземь, отказывалось управлять членами. Игорь лег ничком в сырой мох у окопа. Прохлада освежила его, он снова прислушался. Да, несомненно… это телефонист играет по полевому телефону…

Игорю доводилось слышать такое не раз. Сидит на станции, на батарее, телефонист, играет на гармошке. Другой телефонист держит возле него трубку и нажимает клапан, чтобы по линиям было слышно. Концерт начинается… В низких и узких землянках, в пехотном окопе, или на опушке леса под вышкой, или в тихом резерве, среди лошадей и передков, — всюду сидят люди, со всех концов России пришедшие сюда, вот те, что «не уважают глупости», неказистые, на взгляд покорные, но гордые люди, и слушают в черную трубку родные звуки гармошки.

«Это грустный и трогательный час позднего вечера, человеческой, братской близости», — думает расслабленно Игорь и не смеет шевельнуться, оторвать набрякшее тело от земли.

За спиною столетний бор, впереди бесконечное болото, окопы, узкий серп прозрачно-серебряной луны в бледном звездном небе… Тихо… поразительно тихо после топота, треска недавнего боя. С разных концов незнакомой местности, может быть за две, три версты отсюда, люди притаили дыхание, слушают… Мотив сменяется мотивом… Чей-то отдаленный шепот: «Хорошо играет, шельма…»