Иван Наживин - Кремль

Застолица возбужденно шумела. Но чаще оглядывались по сторонам, точно боясь за стенами лишних ушей.

– Смерти Ивана Молодого никто ведь еще не забыл… – осторожно проговорил кто-то. – Вот и следовало бы великому государю подсказать легонько, что на грекиню-то ему полагаться не больно следует…

– Да что, бояре, к ней и так, сказывают, какие-то бабы с зелиями все норовят. Что-нито налаживает опять, чудо заморское!..

– Да что ты толкуешь?!

– Сам не видел. А говорят…

– Эта знает, что ей делать!..

Князь Василий из-под приспущенных ресниц каким-то далеким взглядом смотрел на взволнованные лица недавних властителей Руси. «И чего им нужно? – думал он. – Как будто не все равно…»

И вдруг яро взорвалось несколько голосов:

– Врешь!.. Никогда Одоевский рядом с Бутурлиным не станет… Да, постой: ты разбери прежде толком, чем орать-то… Первое место принадлежит первому воеводе большого полка, так?

– Знамо, так. Это всякий робенок знает…

– Второе – первому воеводе правой руки, третье – первому воеводе передового полка и первому воеводе сторожевого полка, которые всегда ровней были, четвертое – воеводе левой руки, а пятое – второму воеводе большого полка…

– Ну? Это всем известно…

– Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца… Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, – так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берешься спорить!..

– Постой, погоди!.. Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье…

Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество…

– Да бросьте вы!.. – взывал к крикунам князь Семен. – Давайте о деле-то говорить…

Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся.

– Что я говорил? – сказал он князю Семену. – Вот и тогда то же будет…

Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было… За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что, и поднявшись, долго еще лезли один на другого с разгоряченными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно… Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным.

– Что такое? – спросил он, поздоровавшись.

– Князя Андрея Холмского лихие люди неподалеку от Симонова убили… – уронил тот, и сердитые глаза его блестели. – Сейчас старый князь поскакал туда…

Князь Василий, потрясенный, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал. Он долго тер лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб – из-за него…

И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит…

Прошло еще три года. Судьбы человеческие свершались незаметно, потихоньку; пока они свершались, из песчаного холма Боровицкого все выше, все краше подымались зубчатые стены и высокие стрельницы Кремля: корявыми руками работной Руси неудержимо воплощался нарядный италийский сон в земле варварской… И точно так же незаметно, но неудержимо вставала среди безбрежных пустынь своих Великая Русь… Пусть часто среди строителей ее были пустые и дрянные людишки, пусть путеводной звездой для них были только деньги да тщеславие, но точно чудом каким дело их превращалось в дело большое, государское. Окрыляюще радостно было это раздвигание русских рубежей все шире и шире, а на самом деле – объединение вкруг белых стен Кремля русских земель, разбитых сперва Володимиром, – Русь должна бы за проклятый дар этот не святым его делать, а предать анафеме, – а потом удельным княженьем… Русь росла. Это чувствовали все. Головы кружились. Силы крепли…

Под влиянием своей грекини, хотя Иван только-только и терпел ее близко, он все больше и больше заботился о пышности своего двора. Его окружали уже – и все из больших, первостатейных бояр – и дворецкие, и постельничие, и ловчие, и крайчие, и оружейничие, и ясельничие, и сокольничие, и шатерничие, и много всяких других чинов придворных. Знатнейшие бояре уже спорили и ссорились теперь за честь быть холопами великого государя и из всех сил старались заслужить милость его, которая была источником всех благ: не вышел ли Михайла Лихачев из простого сытника в окольничие? Дворня государева – дворяне – кишела теперь при палатах его уже сотнями в качестве стольников, стряпчих, жильцов и прочих, которые обували великого государя, одевали, причесывали и даже на запятках при выезде его стояли: этикет уже не позволял, чтобы должности эти занимались людьми происхождения подлого. И даже они, люди происхождения благородного, нося за государем «стряпню» его – то есть шапку, рукавицы, платок и посох, – не смели принимать ее от него голыми руками, но каждый имел для этого дела аршин красного сукна. Особого доверия к ним не было: все они при вступлении в должность должны были приносить самые страшные присяги в том, чтобы они великого государя не испортили, чтобы не положили зелья и коренья лихого в платье его, и в полотенца, и в седла, и во всякую стряпню не положили ничего… Великий государь за услуги жаловал их поместьями, и так становились они помещиками.