Иван Наживин - Кремль

– А это что? – ткнул белым пальцем дьяк Бородатый в другой пучок взятых у ворожеи трав.

– А этот цвет петров крест прозывается… – продолжала Апалитиха, довольная, что говорит с такими высокими людьми. – Этот цвет кому кажется, а кому и нет. Растет он по буграм, по горам, на новых местах. Цвет у него желт, а отцветет, будут стручки, а в них семя. Лист, что гороховый, крестом. Корень его долог, а на самом конце подобен просвире, а то кресту. Трава сия премудрая, кормильцы. Ежели набредешь на нее нечаянно, то верхушку заломи, а ее очерти и оставь, а потом, в уреченное время, на Иванов день или на Петров день, вырой. Ежели не заломишь ее, она перейдет на другое место, на полверсты, а старое место покинет…

– А это? – еще более недоверчиво продолжал Бородатый.

– А это трава лев, растет невелика, а видом как лев кажется, – расточала свою премудрость Апалитиха. – В день ее не увидишь, а сияет она по ночам. На ей два цвета, кормилец: один желт, а другой, как свеча, горит. Около ее поблизу никакой травы не бывает, а которая и есть, и та приложилась к ней…

Все это было доложено великому государю. Он решением не замедлил:

– Всех утопить…

Великая княгиня, окруженная перепуганными близкими боярынями и сенными девушками, из окна своего высокого терема видела, как повели старух на лед Москвы-реки, к проруби портомойной, как началась у проруби возня и как вернулись оттуда пристава одни, без баб. Грекиня – она поняла, что на ее глазах это было сделано неспроста, – злобно затаилась, выжидая своего времени: она была из тех, которые побежденными себя не считают никогда…

А Москва шумела веселой, ядреной зимой. Под Рождество в налитых морозом и занесенных снегом улочках колядки слышны были, а в канун Васильева вечера [32] С 13 на 14 января по н. ст. молодежь пела песни старые:

Ай, во боре, боре

Стояла там сосна

Зелена-кудрява,

Ой, авсень… Ой, авсень…

Ехали бояре,

Сосну срубили,

Дощечки пилили,

Мосточек мостили,

Сукном устилали,

Гвоздьми убивали.

Ой, авсень… Ой, авсень…

Кому ж, кому ехать

По тому мосточку?

Ехать там авсеню…

Ой, авсень… Ой, авсень!..

На Крещение на Москве-реке было, как полагается, водокрестие на Ердани, а потом начались гулянья народные, торги, бега конские, бои кулачные и другие игрища. А по Москве свадьбы шумные зашумели и под окнами народ подолгу мерз, глядя, как светло веселятся москвичи, и слушая песня старинные:

Идет кузнец из кузницы – слава…

Несет кузнец три молота – слава…

Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец – слава…

Ты скуй мне венец и золот, и нов,

Из остаточков золот перстень,

Из обрезочков булавочку.

Мне в том венце венчатися,

Мне тем перстнем обручатися,

Мне тою булавочкой убрусь притыкати – слава!..

И вдруг из палат государевых страшный раскат грома. Главным крамольникам, дерзнувшим в дела государские вмешаться, объявили именем великого государя смертный приговор, а немного сгодя бирючи, подняв на подоге шапку, пошли по всей Москве, по торгам и подторжьям, возвещая всем, что четвертого числа месяца февраля [33] 1498 г. в Успенском соборе состоится торжественное венчание на царство внука великого государя великого князя Дмитрия Иоанновича.

– Это которого же? – любопытно спросил мужиквладимирец, торговавший с воза клюквой мороженой. – А-а, от Ивана, что ногами помер?.. Так, так!.. Н-но, Богова, пошевеливайся!.. – тронул он свою задремавшую было кобылку и снова звонко запел: – По клюкву, п-по клюкву, п-по владимирску клюкву!..

В назначенный день в блистающем свежей стенописью соборе митрополитом было совершено торжественное богослужение, а после него великий князь Дмитрий – это был белокурый паренек лет пятнадцати с круглым лицом и лукавыми глазками – был венчан через возложение на него великим государем шапки Мономаха и барм на царство. Среди золотных кафтанов и высоких горлатных шапок произошло легкое движение: победа была за боярами. Практических последствий победа эта иметь для них не могла: великое княжение Дмитрий получил не через них, а прямо от своего венценосного деда, но и то уже было хорошо, что ненавистной грекине насолили и от дел ее оттерли. На полатях стояла Елена. Она уже начала немного увядать, но все еще, рослая, сильная, с красивой гордой головой, она была прекрасна. Она понимала, что шаг этот сделан в угоду ей, но решила этого не замечать. Они почти никогда уже не говорили один с другим и держались как на все готовые враги. Иногда в тиши ночей она немножко раскаивалась, что в своих требованиях пошла слишком уж далеко, но гордость не позволяла ей сказать этого вслух. Она видела, как стареет Иван, как рушатся ее мечтания теремные, но теперь седой волос в пышной косе огорчал ее больше, чем эти крушения: сказка жизни скоро кончится и для нее!..