Иван Наживин - Кремль

С невероятной быстротой среди страшного воя звонниц и огненной метели галок в пламенеющем небе широкий разлив бушующего пламени обошел по Неглинке рдеющий Кремль, разом, без усилия, перебросился через реку в Замоскворечье, и вдруг ветер, переменив направление, опять погнал огненное море из-за реки на Кремль. Вихрь оторвал необъятной величины красно-золотую ткань, перенес ее в бешеных корчах на другую сторону реки и покрыл ею Кремль. Попы выступили было с великим пением, во всеоружии своих святынь, но нестерпимый жар огненной бури заставил их побросать все и с безумными лицами бежать вниз, к воде. Но и там спасения не было: Подол уже пылал, и на огненной реке загорелись барки. Люди задыхались в едком дыму и зное, падали на землю лицом вниз, загорались, бросались в точно пылающую воду…

Вспыхнул и Вознесенский монастырь. На крики испуганных монахинь бросились все, кто был поблизости, а среди них – князь Василий. И вдруг он остолбенел: во дворе пылающего монастыря, прижавшись спиной к стене, вся сияющая в знойных отблесках пожара, перед ним стояла в черном одеянии монахини – Стеша! Он никак не ждал встретить ее тут. Он был уверен, что она по-прежнему спасается в Княгинином монастыре во Владимире… И может быть, не скоро очнулись бы оба от столбняка, если бы не страшный крик неподалеку: то вспыхнул священник, бежавший из уже пылающей монастырской церкви с антиминсом. Он покатился на землю, а монахини в ужасе, как стадо испуганных овец под грозой, разбежались во все стороны…

– Стеша, скорее!.. – едва выговорил князь Василий. – Бежим…

И, схватив ее за ледяную руку, он потащил ее уже дымившейся улицей к реке.

– Скорей, скорей!..

Большая галка, пылая, упала на черную рясу, ряса затлелась, задымилась, и князь, потушив огонь руками, среди густого огненного дождя, в жару и дыму, тащил Стешу прочь. Они и не заметили, как очутились на горящем Подоле, на берегу реки, густо усыпанном тысячами перепуганных людей. Кто-то догадался обрубить чалки пылающих барок, и они, все в огне, крутясь и сея ужас, пошли по огненной реке…

Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на нее, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости…

– Стеша!..

Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз – тяжело, отказаться еще раз – невыносимо. Но она нашла в себе силы… Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась…

– Стеша.

Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза.

– Стеши давно нет… – едва выговорила она. – Есть только мать Серафима… Кончено все и навсегда…

И страшны были эти слова в черной женщине в полном расцвете ее тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой.

– Нет для меня никакой матери Серафимы!.. – рванул он. – Для меня была и осталась только Стеша, сгубившая себя и меня… Стеша, радость моя, одно слово твое – и мы унесемся с тобой на край земли, где нас никто не найдет…

Все шире разливалось по Москве море огненное. Все тише становился жуткий набат: звонницы загорались и колокола рушились в огонь и замолкали. В стенах кремлевских не было уже почти ничего, кроме груд рдеющих углей, по которым бегали синие огоньки, и черных трупов вдоль уже не существующих улиц. Пламя с воем, свистом и треском неслось посадами к окраинам. Тучи рдеющих галок носились над погибающим городом, и река шипела и съедала их, но снова под ударами бури бешеными тучами они налетали на нее со всех сторон.

– От Бога спрятаться нельзя нигде, княже… – чуть слышно выговорила Стеша, изнемогая. – Оставь меня…

– Стеша… – простонал он, сжимая ее руки. – Опомнись.

По красно-черным берегам реки пронесся стон: в Садовниках, среди разливов огня, с глухим грохотом рухнула вдруг пылавшая как свеча колокольня Кузьмы-Демьяна… Дети, голодные, испуганные, плакали. Уже заспорили из-за беспорядочно сваленного на берегу скарба. Какой-то подьячий с вострым носом озабоченно выражал опасения о судьбе великого государя. Толстая, как перина, попадья неутешно рыдала над погибшим сытым и теплым гнездом своим. Неподалеку истерически выкрикивала что-то простоволосая женщина, растерявшая своих детей. А дальше смертным боем били татя пожарного: это был хмурый Облом, который, растерявшись от того, что они наделали, украл напоследок старую беличью шубку у проскурницы от Николы Мокрого и теперь отдавал под кулаками Богу свою угрюмую душу. А Митька – он от испуга украсть и не мог ничего – от Тайницкой стрельницы отай смотрел страшными очами своими на князя Василия и Стешу и укрепился в своей мысли: тут деньги еще есть, а потом ему нож в бок, а ее в леса…