Иван Фирсов - Лазарев. И Антарктида, и Наварин

Лазарев уехал в Лондон договориться с адмиралтейством о ремонте и взял с собой Завалишина.

В Лондоне Завалишин решился тайком, не медля более, хотя бы пришлось пожертвовать всеми выгодами похода, обратиться к царю с письмом. Еще в Петербурге вместе с помощником директора Морского корпуса В. М. Головниным не раз размышлял он о недостатках государственного механизма России и строил проекты, хотел даже идти в Зимний дворец и обратиться с некоторыми предложениями к Александру I.

Вместе с Завалишиным в гостинице устроился и Нахимов, приехавший в Лондон по делам.

— Никак, послание сочиняешь о государственном правлении, — пошутил Нахимов, проснувшись ночью от света ярко горевшей свечи.

Завалишин загадочно улыбнулся, промолчал.

Утром с почтой в Верону на имя царя отправилось письмо Завалишина. Он излагал свои взгляды на государственное устройство и просил личной аудиенции…

Недели в Лондоне пролетели в хлопотах и заботах о снаряжении. Корабли уже приготовили к выходу в море, но жестокие осенние штормы и противные ветры задержали выход. С тайной надеждой каждый день ожидал Завалишин почту, но ответа так и не дождался.

Только в конце ноября ветер наконец переменился на норд-остовый и отряд вышел в море. Пополнив по пути запасы продовольствия и воды на острове Тенериф, экспедиция направилась к тропикам.

В кают-компании командир объявил, что впредь Кадьян вахту стоять не будет. Оставшись наедине, Завалишин поделился с Нахимовым:

— Кадьян благорасположения Михаила Петровича добился не по заслугам, льстит, а с командой зверем.

Нахимов согласно кивнул:

— И вахту правит худо, то и сам командир видит, а в части астрономии неуч полный…

Благоприятные пассаты были весьма кстати, и без особых приключений фрегат и шлюп пересекли Атлантику.

На рейде в Рио-де-Жанейро в ожидании попутного ветра отстаивались купеческие суда. В двух кабельтовых от «Крейсера» и «Ладоги» стоял португальский бриг. На баке «Ладоги» матросы столпились у правого борта. Течение развернуло бриг бортом к «Ладоге», и стал хорошо виден открытый грот-люк, из которого торчали десятки бритых голов негров-подростков.

— Эка их, горемык, разделали, поди, скотину и ту жалеют более, — в сердцах проговорил краснощекий, средних лет матрос.

И словно в ответ ему донеслись стоны и вопли изможденных невольников. Два надсмотрщика длинными плетьми хлестали по спинам, головам, загоняя скованных по двое негров в трюм. Товар не следовало выставлять раньше времени, тем более что с соседнего шлюпа экипаж выражал недовольство происходящим.

На шканцах Андрей Лазарев, знавший понаслышке о торговле неграми от братьев, не скрывал возмущения и сказал своему помощнику Никольскому:

— Злонамеренность сих мореходов очевидна, Дмитрий Васильевич, корыстолюбивость и алчность превыше всех чувств и обязанностей человеческих…

— Видимо, Андрей Петрович, торговля живым товаром многоприбыльна для португальцев и англичан.

«На сем же месте остановились некоторые купеческие суда, из коих одно под португальским флагом, возвращающееся от африканских берегов… — в тот же вечер записал. Андрей в дневнике. — Какое ужасное зрелище поразило нас! Многие полубритые головы торчали из грот-люка: 530 бедных негров, большей частью 12- и 14-летних, были заключены на палубе. Ни вопли сих несчастных, ни ясно видимые на лицах их страдания от болезней и изнурения от голода не трогали злого сердца властелина их, который, забыв все священные обязанности к человеку, для насыщения алчной и корыстолюбивой души своей не устыдился выменять подобных себе на разные безделки, в надежде от продажи получить по 200 талеров за каждого человека».

Утром ветер переменился, «Крейсер» и «Ладога» входили в порт.

Тысячи судов под разными флагами посетили Рио-де-Жанейро за три сотни лет. Однако такого красочного зрелища, созданного искусством русского капитана, столица Бразилии еще не видела.

Первым на рейде под всеми парусами появился фрегат-красавец «Крейсер». На мачтах, реях и верхней палубе не было видно ни одной живой души. Лазарев все придумал и устроил так, что паруса убирались с помощью специальных снастей и блоков. Голос капитана заменяла трель боцманских дудок, а на верхней палубе гремели серебряные трубы оркестра, исполняя старинные марши. «Плавно продвигаясь, оба наши корабля бросили якорь на обычном для русских судов месте, — вспоминал Завалишин, — возле островка. Весь берег был усеян народом, а на иностранных военных и купеческих кораблях люди стояли на марсах и по вантам, чтобы лучше видеть; но реи у нас спустились, подобрались паруса, как занавеси, а все-таки ни одного человека не было видно. Настоящее театральное превращение декораций, — сказал французский адмирал Гривель».