Виктор Сергеев - Унтовое войско

Никто из посетителей харчовок никогда не видел здесь чистоты. Можно было подумать, что грязь так и завелась здесь с момента застройки. Стены, недавно еще беленные известкой, ныне будто оклеены темными рваными обоями — столько грязи и подтеков.

В первый день сретенья учений не предвиделось, и Ранжуров вышел прогуляться по городу.

По улицам вихрились струйки песка. Окружавшие город песчаные отроги гор посылали его сюда тучами. Где-то через хребет прорывался ледяной сиверко.

Ранжуров поднял воротник полушубка и хотел было возвратиться, как его окликнули:

— Ваше благородие!

Он обернулся. Через дорогу перебегал солдат Семен Плюхин. На углу, возле харчовки, стояли китайские солдаты.

— Ваше благородие! — подбегая и тяжело дыша, проговорил Плюхин. — Не извольте принять за обиду… Просят они… эти китаезы. Отобедать с ними просят.

— С руки ли будет, Плюхин?

— Да уж не извольте беспокоиться. Оченно даже просили. Уезжают они скоро. Проститься хотели, ваше благородие.

— Куда уезжают? По чьему приказу?

— Не сказывают.

— Вот как! Занятно. Почему же не сказывают?

— По секрету, ваше благородие. Не иначе. Ну, что же… Веди тогда, если по секрету.

Над дверью китайской лавочки — листок красный, по нему вкривь и вкось белые буквы: русские и китайские. Ранжуров прочитал: «Как небо и земля породили жизнь, так два породили три, а три — все Вещи на земле».

Ранжуров усмехнулся:

«Для чего сие? Церковное что-то… Ламы ихние заставляют, что ли».

Он вспомнил, что над окном харчовки возле гостиных рядов написано: «У счастья и беды общий корень». Мудрено и непонятно вовсе. «Какой же тут общий корень? Лапаногов или тайша Хоринский всю жизнь со счастьем обнимались, а вот Очирка Цыциков из одной беды да в другую… Чего в том общего? Какой корень? Ох, и врут эти красные листки! Старого волка не обманешь».

В харчовке пахло жареным луком, легкий дымок щекотал ноздри. Поперек полутемной комнаты поставлен прилавок. За прилавком полки, на них кучками сложены табак, спички, сахар, чай, орехи. Отдельно бутылки с ханьшином. От прилавка дверь в комнату. Оттуда выскочил толстый хозяин, весь в улыбках.

— Шибако карашо! Шибако! Кусать надо, питя!

Усадил Ранжурова на табурет у самого прилавка.

Туг же, на табуретах, жались солдаты Хуан, Бо Да, Цао и Плюхин. Все они поднялись с мест, отвесив поклоны офицеру.

Хозяин поставил на прилавок бутылки ханьшина, принес махонькие чашечки с изображениями змей и драконов, высыпал прямо на грязные доски прилавка груду сладостей и вышел в свою комнату. Из полуоткрытых дверей были видны постель китайца, покрытая цветастой материей, угол стола, на котором он стряпал позы и лапшу.

Бо Да, Хуан и Цао оказались двоюродными братьями, из одной деревни под Шанхаем. Все трое темные от загара, скуластые, в одинаковых синих халатах, Ранжуров с трудом отличал их друг от друга. У Бо Да пробивалась редкая борода, у Хуана оттопыренные уши…

— Выпьем, ваше благородие, согрешим! — твердил Плюхин. — На закусь бы не конфетку эту, а байкальской рыбки сладостного вкуса. Эх-ма!

— Погоди, позы принесут.

— Не жрамши с утра, ваше благородие. Ни синь-пороху во рту. Военное дело, благословенные детушки! — Плюхин похлопывал китайцев по плечам, — Знайте отныне, что такое севастополец! Штык на штык, грудь на грудь, пика на пику — по-о-бе-жал англичанка по-о-бежал хранцузишко! Во как!

— Не шуми, Плюхин. Не мешай!

— Слушаю, ваш бродь!

Китайцы чего-то поняли, смеялись над Плюхиным, подвигали ему сладости, тот отпихивал от себя конфеты, бормотал свое.

— А зачем торговцы ваши красную бумагу лепят? — спросил Ранжуров у Бо Да. — Пишут мудрено вовсе. «У счастья и беды общий корень». Какой же общий? У нас в Шараголе жил казак Егор Лапаногов, у него табуны несчитанные… От счастья ему отбоя не было. Ау казака Пурбо Ухнаева из Нарин-Кундуя детишки спят в хлеву, зимой одеться им не во что. Этот Пурбо как родился с бедой да с нуждой, так и помрет. В чем же тут общий корень? Не пойму.

— Понять непросто, — ответил китаец. — А чужеземцу и совсем трудно. Жил когда-то в Китае великий мудрец. Не находилось ему равных ни в заморских, ни в островных государствах. Звали того мудреца Конфуцием. Что он изрекал, то с малых лет постигает каждый китаец. Умные слова Конфуция произносят в школах учителя, дома — родители, в армии — командиры, в монастырях — ламы. Везде Конфуций сопровождает китайца. Приехали мы в вашу Кяхту — он, Конфуций, с нами приехал… на красных листках. Чужеземцу это трудно понять, — повторил Бо Да и сочувственно поцокал языком.