Д. Коштолани - Нерон

Глядя на нее, невольно вспоминалась судьба ее матери, и сама она представлялась окутанной тайной, овеянной чем-то необычайным и волнующим; неугасимый луч ушедшего лета словно озарял еще ее лицо. Но в ней чувствовалась и ранняя осень, опаленная пламенем воспоминаний.

Она снова медленно опустила вуаль до самого рта. Только губы остались неприкрытыми.

— Кто рядом с ней? — спросил император.

— Алитирос.

— Я его не знаю!

— Он — артист. Эта женщина бредит искусством.

— Значит, она не римлянка? Не гречанка ли она? — спросил Нерон.

— Насколько мне известно, она — иудеянка.

Император призадумался.

— Иудеи — идолопоклонники, как и христиане, — сказал он. — Они так же мятежны и опасны. Тиберий изгнал из Рима четыре тысячи иудеев.

— Почему она отвернулась? — спросил он вдруг с раздражением.

Пантомима тем временем кончилась.

На сцене появился старый певец Памманес, когда-то кумир толпы, а теперь лишь почитаемая руина.

Нерон не сводил глаз с Поппеи. Парис, который знал ее, начал передавать все сплетни о ней:

— Первым ее мужем был Руфий Криспин. Но в один прекрасный день она бросила его и вышла вторично замуж.

— Я хочу ее завтра видеть! — оборвал его Нерон.

Парис спустился в партер. Он сел рядом с Поппеей и передал ей желание императора.

Октавия цвела. Так еще не раскрывшаяся белая роза, срезанная с куста, в воде продолжает распускаться. Давно мертвая, она все еще прекрасна…

На следующий день пришла Поппея.

— Я здесь тайком, — пролепетала она, — никто об этом не знает, даже Отон.

И она робко подошла к императору, как испуганная маленькая девочка.

«Она очаровательна и странна! — подумал про себя Нерон, — но совсем иная, чем вчера…»

Издали она казалась ему таинственной. Вблизи она была проще. На ее лице он заметил несколько веснушек. Вся она производила впечатление искренности и непосредственности…

На ней было одеяние из тонкой дорогой ткани, без всякой отделки. Она не носила никаких украшений. Свобода ее движений ничем не сковывалась. Под материей вырисовывались грациозные очертания грудей. Она презирала косметику; мать внушила ей, что только вульгарные женщины красят лицо, и Поппея воздерживалась от этого обычая. Лишь к кончикам ресниц она прикоснулась черной краской и положила на веки легкую синеватую тень. Она приняла несколько капель возбуждающего средства, придающего свежесть и оживленность, и уже на мраморных ступенях дворца пожевала миртовый бутон, чтобы дыхание ее благоухало.

Она уже давно ждала этого момента; знала, что он раньше или позже наступит; с этой целью она и посещала постоянно театр.

От восторга величественных перспектив у нее закружилась голова. Но она не подавала вида и равнодушно смотрела на императора.

У Нерона забилось сердце. Он хотел что-то сказать, но у него пересохло в горле.

Он указал ей на мягкое ложе и смог лишь выговорить: «Садись».

Поппея, которая все заранее обдумала, опустилась на более отдаленное сиденье.

Ее ослушание было непочтительно и дерзко. Но оно сразу изменило создавшееся настроение и разбило отчуждение. Оба это почувствовали. Поппея вдруг показалась Нерону необычайно близкой. Он этому обрадовался. Теперь он мог просто с ней заговорить.

— Отчего ты не снимаешь вуаль? Я хочу видеть твое лицо.

Когда она приподняла прозрачную ткань, он проговорил: — Ты казалась мне иной.

— Я тебя разочаровала?

— Ты была как будто печальней, так грустна и прекрасна!

Поппея засмеялась. Голос ее звучал глухо, как будто утомился, поднимаясь из теплой глубины ее груди.

— Однажды, — беспечно заговорила она, — я плачущей увидела себя в зеркале. Я смотрела, как жемчужинки катятся по моим щекам. Было так странно. Слезы солены. Как море.

Она сказала все это по-гречески.

— Ты владеешь греческим языком?

— Конечно! Это как бы мой родной язык. Моя мать хорошо говорила по-гречески и приглашала для меня греческих воспитателей. Даже кормилица моя была гречанкой.

Поппея продолжала беседу на этом языке. Нерон был в восторге. Греческая речь была принята в литературе и в избранных кругах Рима и в противоположность грубой латыни была проникнута изяществом.

Они болтали, смеялись словно мчались по пенистому, поющему потоку в усыпанном цветами челне, и не они, а волны под ними, журча, шептались и лепетали…

— Как чудесно! — искренно воскликнул Нерон, и глаза его загорелись. — Все, что ты говоришь — меня занимает. Другие женщины ткут, кормят детей и скучают; наводят скуку и на меня. Они меня почитают и боятся. Им недостает решительности. Ты же, мне кажется, смела; речь так непринужденно и гордо льется из твоих уст. С тобой мне хорошо, и я могу говорить.