Валентин Азерников - Долгорукова

Нельзя сказать, что его помощники напугались, но тем не менее стали трудиться со рвением. Свечи и керосиновые лампы не гасли весь вечер и всю ночь. Открытое пламя было опасно, а потому свечи вскоре были загашены. Работа требовала чрезвычайной осторожности и осмотрительности, о чём Кибальчич не уставал напоминать.

К утру большая часть жестянок была начинена страшной смесью.

— Упаси Бог ударить либо уронить. Обращение должно быть самое нежное — нежней, чем с любимой женщиной. Сравнимо лишь с грудным дитятею, — предупредил он.

Не ведал государь император Александр Николаевич, какое страшное оружие готовится-варится против него. Внимал успокоительным речам Лорис-Меликова. Этот же, явившись на обычный доклад в Зимний дворец, весь светился. И чуть ли не с порога императорского кабинета, вопреки этикету провозгласил:

— Государь, могу вас порадовать: изловлен наконец несомненный главарь террористов Андрей Желябов. Голова, доложу я вам! Я лично к нему приступил, и беседовали мы на разные темы. Но он сразу же предупредил: о преступном комплоте — ни слова, хоть пытайте. Железный характер. Но чертовски умён. Я ему сказал: вам, сударь, министром бы быть, а не заговоры устраивать. На что он мне ответил: «Вот свергнем вашу власть, тогда, может быть, народ изберёт меня министром».

— Экая жалость, — Александр был явно огорчён. — Добро бы дураки на рожон лезли, а то таковые вот умники себе на погибель. Обидно.

— Наши агенты идут по следу заговорщиков, — продолжал Лорис. — И надеюсь, что вскоре будет взята бомбистская мастерская. Сети раскинуты широко, и улов уже значителен.

— Но вот тайные благожелатели наши, вошедшие в переписку с Екатериной Михайловною, предупреждают, чтобы я не ездил на развод.

— Я бы тоже, Государь, не советовал вам ездить до поры в Михайловский манеж.

— Ну вот ещё! — вскинулся Александр. — Чтобы я в своей столице в самой её сердцевине, стал невольником каких-то мерзавцев! Ни за что! Или ты хочешь сказать, что охрана моя никудышна, что полиция и жандармерия ни на что не годны? Выходит так. А ведь есть ещё и гвардия — тысячи и тысячи хорошо вооружённых людей. Против кучки злоумышленников. Вот те же наши тайные доброжелатели извещают, что они-де проникли в логово террористов и будто бы их всего по всей России насчитывается каких-то шесть сотен человек. Я уж говорил тебе об этом.

— Но они ловко прячутся, Государь, — оправдывался Лорис. — И маскируются под верноподданных.

— Противно! — неожиданно сказал Александр. Сказал с сердцем, видно, накипело. — Никто никогда не мог и не смел упрекнуть меня в отсутствии мужества. Шёл с рогатиной на медведя. Однажды подраненный медведь кинулся на егеря-медвежатника и подмял его. Я подошёл к нему вплотную и выстрелил в ухо. А тут — всё время в напряжении. Охотятся на меня из-за угла, норовят застать врасплох. А я не привык прятаться. И не стану! — с ожесточением закончил он.

— Немного их осталось, Государь. Выловим по одиночке. Главные-то уж сидят.

— Давно ты меня обнадёживаешь. Улита едет — когда-то будет? Проникнись: смешно это, когда многие тысячи не могут сладить с несколькими сотнями.

— Я, Государь, давно проникся, — удручённо произнёс Лорис, — и всё же прошу: не дразните вы до времени этих проклятых гусей. Пока не переведём их вовсе на жаркое.

— Сказано хорошо, но жаркое-то будет поганое.

— Ну не жаркое, так копчёные гуси. На верёвке, — поправился Лорис, смешно сморщив нос. — На верёвке будут болтаться, пока не угомонятся. Опять же — нет худа без добра. Сибирь населим. Просветителями в некотором роде.

— От такового просвещения добра не жди, — буркнул Александр. — Остроги, доложили мне, переполнены.

— На этих, Государь, всего хватит — и острогов, и тюрем, и верёвок. Пока не утишатся, — торопливо добавил Лорис.

— Надеюсь на твоё усердие, — с тою же угрюмостью произнёс Александр. Все эти оптимистические заверения он выслушивал неоднократно, и надежда на замирение в империи мало-помалу слабела в нём. Всё чаще и всё настойчивей билась в нём мысль об отречении. Слабость? Неуверенность? Отсутствие решимости? Трусость? Вот чего он более всего опасался — обвинений в слабости, а пуще всего в трусости. Ничего такого в нём не было. Просто он устал, устал от постоянного напряжения, ожидания надвигающейся беды. И это тогда, когда наконец Катя полноправно вошла в его жизнь. Когда его обволокли любовь и тепло семьи, и он снова почувствовал себя мужем и отцом.