Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)

— Куда мнѣ ихъ, и кому же отдать, если не нашему храброму воину.

Я не могла насмотрѣться на все, что приказала принести бабушка. Такихъ вещей, скажу, вы и не видывали. Персидскіе ковры, что твое поле, покрытое муравой и усѣянное цвѣтами. Яркіе, мягкіе, какъ бархатъ, нога въ нихъ такъ и тонетъ, прелесть, а не ковры! А что за шандалы! Амуръ бѣжитъ съ колчаномъ, а въ колчанѣ нѣтъ уже стрѣлъ, онъ всѣ ихъ разстрѣлялъ, а въ рукахъ несетъ факелъ — этотъ-то факелъ и есть шандалъ. А потомъ втащили огромный столпъ, старинные часы съ курантами. Завели ихъ, — сперва играютъ они, а потомъ отворяется дверь, выходитъ левъ, водитъ большими круглыми глазами, озирается и бьетъ ногой о камни: что ни ударъ ногой, то ударъ часовъ, и бьютъ они тотъ часъ, который наступилъ. Левъ пробьетъ и уходитъ въ дверь, дверь щелкаетъ и затворяется, а куранты опять играютъ — потомъ щелкъ — и все смолкло до слѣдующаго часа. Мы залюбовались львомъ и его большими желтыми круглыми глазами, которыми онъ водилъ, когда часы били 12. Тутъ бывало на него въ волю наглядишься — а когда бьетъ часъ — выскочитъ, и глядь ужь и нѣтъ его. А какъ хорошо было одѣяло изъ шемахинскаго шелка, алое съ лазоревыми каймами, такое глянцовитое, яркое и шуршало оно какъ-то особенно подъ рукой. И какіе китайскіе лаки, черные съ золотомъ! Па горбатой крышкѣ ларца изображены были золотыя высокія горы, золотыя птицы. Китаецъ съ попугаемъ на рукѣ, китайскій домъ, дерево тоже китайское, чудн о е какое-то, уродливое, но такое красивое, вода и мостикъ, такой затѣйливый, а по бокамъ ларца все золотые цвѣты, тоже какіе-то ч у дные. А столикъ весь разноцвѣтный, съ цвѣтами всѣхъ красокъ и съ множествомъ ящиковъ. Не успѣли еще налюбоваться и надивиться подарками бабушки, какъ пришли тёти, каждая съ своей горничной, съ подносомъ! Тетушка Наталья Дмитріевна взяла съ подноса чернильницу и поставила ее на письменный столъ. Она представляла Римлянина въ горестной позѣ, опиравшагося на тумбу, въ тумбѣ-то и налиты были чернила, а въ урнѣ, стоявшей по другую сторону Римлянина, песокъ, но не простой, а золотой песокъ. Она также принесла и прессъ-папье. Казакъ съ большимъ султаномъ на шапкѣ сидѣлъ на камнѣ, а у ногъ его лежали сабля, ружье и пика. Около него стоялъ конь, котораго онъ держалъ за узду. Тётя Ольга приказала принести свою библіотеку изъ какого-то очень красиваго палеваго дерева, съ золочеными, по бокамъ сфинксами, съ новенькими, зелеными въ складку сложенными тафтяными заборами, которыми были подложены стекла шкафчика. Тётя Саша, не зная чѣмъ угодить, чѣмъ порадовать, принесла свою любимицу, канарейку Mimi, пѣвунью и ручную.

— Все вы повытаскали, сказала матушка, тронутая вниманіемъ матери и сестеръ, — и когда ему будетъ время книги читать? Самъ онъ станетъ для насъ живая книга и какая интересная! То-то разскажетъ, то-то будетъ чего послушать, чему порадоваться, о чемъ поплакать!

— Что за слезы, одна радость, сказала тетушка Наталья Дмитріевна.

— Самъ онъ теперь герой, молвила тётя Ольга, — Димитрій Донской, который освобождалъ отечество. Тотъ — отъ татарскаго ига, а нашъ — отъ корсиканскаго разбойника.

Матушка улыбнулась.

— Димитрій Донской былъ вождь, а мой Сереженька въ чинахъ маленькихъ.

— А бился, чай, также, замѣтила бабушка.

— А моя Mimi распѣвать будетъ, его слушая, сказала тётя Саша.

— И заглушитъ, перекричитъ и насъ всѣхъ, сказала я, смѣясь.

— А когда она пронзительно поетъ, ты только ее выпусти, сказала тётя Саша серьезно; она жила въ такой непосредственной близости съ Mimi, что знала всѣ ея обычаи, прихоти и затѣи. — Какъ ее выпустишь, она сядетъ на плечо и смолкнетъ. Преумная птичка!

И такъ-то въ незатѣйливыхъ разговорахъ и въ убираніи комнатъ проходили дни наши. Кроили, шили, чистили. Окна вымыли, словно зеркало стали; къ Свѣтлому воскресенію такой чистки и стирки не бываетъ, какая шла у насъ въ ожиданіи Сереженьки. Когда все, наконецъ, окончили, матушкѣ показалось, что надо еще кое-что устроить, еще кое-что прибавить; но прошелъ еще мѣсяцъ и при всемъ ея желаніи найти еще что-нибудь, чѣмъ бы позаняться въ комнатахъ, предназначенныхъ брату, ничего не нашлось. Все было готово — прелесть посмотрѣть. Спальня чистенькая, маленькая, кровать новенькая, покрытая яркихъ цвѣтовъ изъ шемахинскаго шелку одѣяломъ, а сверху турецкою матушкиной шалью, подаренной отцомъ, когда онъ былъ женихомъ. Кабинетъ — на диво. Столы и диваны съ полукруглыми изъ краснаго дерева, спинками, точно римскія колесницы, столы всѣ новенькіе — такъ и блестятъ, а письменный столъ уставленъ драгоцѣнными бездѣлками. Тогда онѣ казались драгоцѣнными, — мы не были ни избалованы, ни заражены страстью роскоши. "Не только поручику, такой кабинетъ годится генералу", твердили мы. Мы едва ли не каждый день ходили любоваться этимъ кабинетомъ, и всѣ вмѣстѣ, и поочередно. Тянуло насъ туда, будто дорогой нашъ ужъ пріѣхалъ и живетъ тамъ. Всякая изъ насъ принялась за рукодѣлье. Няня неустанно вязала чулки для своего любимца, бабушка затѣяла вязать кошелекъ изъ бисера, и мы всѣ по узору нанизывали бисеръ на длинныя шелковинки. Матушка, сгорая отъ нетерпѣнія, мало работала, не могла и читать, но впадала въ раздумье, полное умиленія, либо разговаривала вполголоса съ няней и бабушкой. Всякій день ждали мы письма, ожидали почтаря (всякій день посылали въ Алексинъ нашего кучера за письмами и звали его почтаремъ) и, издали завидя его, кричали ему: