Олег Фурсин - Понтий Пилат

— Но я не могу согласиться с вашим решением прежде, чем узнаю, в чём этого человека обвиняют.

Насмешливый взгляд, которым он позволил себе наградить Ханана, действительно пребывавшего в состоянии бешенства, доставил ему немалое удовлетворение.

Они пришли в замешательство, его грозные, его смешные сегодня противники. Истинные свои мотивы привести нельзя было. Вряд ли прокуратор одобрит смертную казнь по причине их религиозных несогласий. Пусть даже Иисус не лжет, и Он — настоящий пророк, что до того Понтию Пилату, если Иисус не призывает к бунту, не угрожает спокойствию в стране?

Пилат прекрасно знал историю с монетой, пересказанную ему Иосифом. Несколько дней назад Иисуса пытались поймать, в самом прямом смысле, на призыве к бунту и неповиновению. Лицемеры и обманщики, фарисеи были в свою очередь пойманы своим пророком за руку. Он дал им тот ответ, который они заслужили, в полном соответствии с духом их собственных двойственных поступков. На вопрос: «Позволительно ли давать подать кесарю?», Иисус ответил:

— Что искушаете меня? Покажите мне монету, которою платится подать! Они полагали, что от подобного вопроса, заданного столь почтительно, так тщательно предваряемого всякими поклонами, Ему не уйти в сторону, не увернуться. Он ответит либо «да», либо «нет», и в обоих случаях погубит Себя. В первом, — освятив самый ненавистный налог, потеряет любовь и почтение народа. Во втором — будет предан суду прокуратора.

— Равви, мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо. Ибо не смотришь ни на какое лицо…

Вот как они старались! Как извивались, однако!

Затаив дыхание, ждали. Конечно, в их карманах нашлись бы и языческие деньги, но не предъявлять же их прилюдно в Храме, признаваясь в собственной алчности и неразборчивости? У них же могли быть здесь только храмовые сикли, и все дружно сделали вид, что не имеют в наличии проклятых денег. Послали к менялам. Запыхавшись, принёс деньги один из молодых, не заставив себя долго ждать. Он подал динарий Иисусу, и зачарованно уставился в лицо пророка. Ещё бы, мальчишке обещали, что ему будет преподан сегодня великий урок — как погубить врага своего, не шевельнув для этого даже пальцем.

На монете было вычеканено лицо Тиберия — красивое, надменное лицо тирана, с презрительной полуулыбкой на устах. Постарались фарисеи, перехитрили сами себя. Римляне позволили печатать и держать в ходу монету, где не было оскорбляющего иудеев языческого изображения, а лишь имя императора. Но на монете, поданной Иисусу, он присутствовал во всём своём варварском великолепии, и надпись была соответствующая, «Pontifex Maximus».

— Чьё это изображение и надпись? — спросил фарисеев Иисус.

— Кесаревы, — отвечали они.

— Итак, отдавайте кесарево кесарю, — сказал им Иисус.

Но, подумав, добавил:

— И Божие — Богу.

Ормус, бывший свидетелем этого ответа, со смехом пересказал забавную историю Иосифу. Иосиф, рассказывая, тоже ухмылялся. Искренне посмеялся сам Пилат. Но Иисус не улыбался тогда, не радовался удачному ответу. Из всех человеческих чувств этот пророк избрал почему-то грусть и печаль. Он не умел смеяться над человеческими страстями, Он недоумевал, печалился, редко гневался, но не смеялся. «Может, потому стоит теперь на этом месте», — раздражаясь, думал Пилат.

И вот, мало того, что стоит, но ведь и то, в чём Его обвиняют, слушает без смеха или гнева.

— Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя себя Помазанником Царём.

Каиафа был весьма убедителен, произнося эти слова, бывшие ни чем иным, как лжесвидетельством.

Если бы прокуратор не был другом Иосифу, и не имел жену, увлёкшуюся до неприличия всеми этими иудейскими сказками. Не знал жреца по имени Ормус, разъяснявшего ему все эти тонкости, и самое главное — того Человека, которого судили сейчас! Впервые задумался прокуратор о тех, кого вот так же приводили на судейское место, и он, Пилат, не дав себе особого труда поразмыслить, отдавал страдальца на смерть! Он, правда, руководствовался мыслью «одним из этих меньше, одним больше». И не всегда соглашался, конечно. И всё же, всё же, сколько раз наверняка пострадал невинный? Но почему надо думать об этом сейчас, когда решается столь важный вопрос?

— Ты царь иудейский? — спросил он у Иисуса, не глядя на Него, лишь развернувшись в сторону подсудимого.

— Ты говоришь, — ответствовал тот утвердительно. Только в свойственной всем этим иудеям, и пророкам, и не пророкам, цветистой восточной манере. Злившей прокуратора, любившего прямоту в вопросах и ответах, если речь не шла, конечно, об удачной увёртке, вроде той, в которой речь шла о подати кесарю.