Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

В тот раз, в Переяславле, вести пришли невеселые. Суздальцы вовсе не давали полков, прочие присылали так мало, ссылаясь на убыль ратных на Дону и страдную пору, в которую и век не бывало, чтоб ратились, что противустать с этими силами Тохтамышу было решительно невозможно…

Вот тут, понявши, что войска на месте он уже не соберет, воротил Дмитрий на Москву и сперва надумал было, по упрямству своему, сесть в осаду. И сел бы, кабы Акинфичи, едва не всем родом, да и Минины, и Черменковы не насели на него:

— Уезжай! Князь в городи, и ратей по волости не скличешь! Всяк будет ждать-выжидать. Уезжай на Кострому! Город свой, а и за Волгою! Река — от татар оборона. Да и леса, да и вести отовсюду… Даст Бог, с полками воротишь! — толковали ему еще и потому, что без Боброка да и без Микулы Васильича не чаяли доброй обороны. Теперь, когда пал на поле брани Князев свояк, занадобился всем! Поняли вдруг, что без него, да и безо всего Вельяминовского рода, некрепка Москва. Понять-то поняли, да с того света богатыря не воротишь…

Уговорили… Не вдруг, а уломали все-таки. Дуню, еще не пришедшую в себя после родов, решил не шевелить. "Владыко с тобой!" — сказал нарочито сурово. И сам верил тому, что сказал, что Киприан наведет порядню и оборонит город. Не помыслил и того, что, как только уедет, останние большие бояра побегут с Москвы ему вслед и Киприану станет их не остановить.

Строго поцеловал жену, бережно, едва коснувшись губами, новорожденного Андрея (только-только успели окрестить), всел в седло. Потушил в себе частый бой сердца, озрел дружину. Никакого худа не чаялось ему впереди. Твердо помнил, как бессильно простоял Ольгерд под стенами его Кремника и раз, и другой. Но стены крепки только тогда, когда их обороняют мужественные воины! Тронул поводья князь. Глянул еще раз вверх, к выси отверстых теремных окон, в одно из которых выглядывала сейчас Евдокия. Поскакал.

Татары в этот час уже переходили Оку у Серпухова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Иван все это лето безвылазно просидел в Селедкой волости. Новый владыка требовал неукоснительного и в срок поступления доходов, и крестьяне, приученные к прежней системе с повадью и послаблениями в сроках, поварчивали.

— У меня тоже воля не своя! — зло и устало отвечал Иван. — Владыка из Литвы, дак по-евонному и дею!

Ну и доставалось же Киприану в иной мужицкой толковне! Дело, однако, шло, и, кажется, среди владычных посельских Иван был одним из лучших. Материн опыт, отчаянные усилия в пору той же литовщины — сказывались. Своими стали Федоровы для местных крестьян. Даже в Раменском не спорили теперь мужики, подавали в срок и рожь, и сыр, и баранов. Государыня-мать, возможно, и не без умысла сидела в Островом: давала Маше стать полною хозяйкой в дому. С деревни взяли девку-подростка и немого старательного парня. Парень речь понимал, кивал головою, мычал, не говорил только. В детстве не то ушибли, не то испугали чем. Однако хлева и двор были у него в полном поряде.

Иван вваливался в свою хоромину уже в потемнях, чумной от устали. Молча, поминая отцовы, дальние уже, наезды, жрал, навалясь локтями на стол, светло и разбойно, давним отцовым навычаем, взглядывал на Машу, что сновала по горнице, подавая то и другое, с тихим удовольствием отмечая про себя чистоту жила и строгий расстанов утвари, а валясь в постель, уже в полусне, заключая в объятия молодую жену, счастливо и трепетно ощущал ее уже очень округлившийся живот и отвердевшие груди. Оба мечтали о сыне.

Жали хлеб. Готовили обоз под новину. О ратных делах Иван не задумывал вовсе. Довольно было того, что все дружины Ольгердовичей ушли к литовскому рубежу и что Ягайловы рати, слышно, разбиты и отбиты под Полоцком… Словом, ничто не предвещало беды. А о том, что татары перешли Оку и уже взяли Серпухов и зорят округу, первая вызнала Наталья у себя в Островом.

Дожинали рожь. Выслушав запыхавшегося гонца, Наталья покивала головою и, твердо сложив рот, послала девку за старостой. Староста явился раскосмаченный, спутанные волосы схвачены соломенным жгутом, в рваных портах, распояской и босиком; пропитанная потом холщовая рубаха расстегнута на груди. Поправляя медный вытертый крест на кожаном почернелом от пота и грязи гойтане загрубелою, в белых мозолях рукой, выдохнул:

— Двои бы ден ишо! — верно чумной от устали, весь охваченный полымем святого труда, — хлеб! — не понимал еще, не почуял размеров беды.

— Всех баб, стариков, детей — тотчас ямы рыть, прятать хлеб, — выговаривала Наталья ровным до жути голосом. — К утру штоб готово было! Скотину отгонишь… — приодержалась.