Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Дмитрий, — он уже сполз с холщового раскладного стольца, — стоял на коленях у ложа, упираясь плечом в витой, разнотравьем и золотом расписанный столбик кровати. Обе полы полога были сейчас раскинуты поврозь.

— О-ох, Митюшенька… Ох! Что же делать-то, пошли кого ни то из бояр… Ох… Полки сряжать… Кажется, пойдет скоро… Пусти, дай встану, перину б не замарать! Ты выйди, ладо мой, нянюшкам, вишь, соромно тебя, да и не стоит… О-о-ох!

Дмитрий встал, вышел, шатаясь, мало что видя. В сенях, близь, промаячило лицо Федора Свибла. Взял за предплечья, придвинул к себе:

— Князей! Повестить всем! Полки! Боброк где?

— На литовском рубеже, болен, бают! А кметей не соберешь, на жатве вси! Недели б две ишо!

— Недели! Двух ден нет! — выкрикнул, отпихнул от себя. К кому кинуться? Кто спасет? Пьяными ногами спустился вниз по лестнице, едва не полетев в потемнях.

— Скликай всех! — крикнул куда-то туда, в темноту, в пустоту и вбок.

Но кто-то услышал, кто-то куда-то побежал, быть может, тот же Свибл. И пока рысью мчались рынды, скакали вестоноши (бояра и те были в разгоне, в поместьях, на жатве, в полях), все стоял и ждал, а она там вскрикивала все громче, здесь было слыхать.

Махнувши рукою, начал вновь восходить по ступеням. Захлопотанное, радостное лицо постельницы кинулось в очи:

— С сынком поздравляю, батюшко!

Взбежал, ворвался в покой. Корыто, кровь, тряпки, бабы и среди всего — измученное дорогое лицо. Охватил, целовал суматошно мокрую, потную… Оглядывал еще не обмытый трепещущий комочек живой плоти, что слабо попискивал с закрытыми глазами, помавая головенкой, искал сосок.

— Андрейка! — вымолвила. Так уже положили промежду собой, что будет назван в честь апостола Андрея, первым посетившего Русь, а тут и Андрея Стратилата мученика как раз на неделю падала память, на девятнадцатое, от нынешнего четырнадцатого числа всего пять ден.

Прошло! Медленно, измученно улыбнулся, словно сам рожал. Всегда потрясало и изумляло его это постоянное чудо рождения живого на свет… И будет расти, сосать грудь, сучить ножками, гукать, а там и лепетать… И вот уже набежавшие малыши остолпили отца:

— Братик? Мамушка братика народила!

И тут, от детей отворотя, на сенях, в исходе, встретил внимательноглазого, запыхавшегося слегка Михайлу Иваныча Морозова, ткнулся ему в широкую грудь (пред ним одним не стыдно было).

— Татары! — молвил, потерянно присовокупив: — А у меня сын народился! — и заплакал.

Не было на Руси, не было на земле "батьки Олексия", и Киприан не мог его заменить!

Ничего не возразил маститый боярин, только бережно оглаживал плечи рыдающего князя, единым движеньем бровей прогнавши со сеней не в лад посунувшегося детского, и, дождав Князевой укрепы, домолвил:

— В Ярославль, в Углич, в Стародуб и к Ростову — послано. А токмо не ведаю, соберем ли полки? Жатва!

— Стойно Ольгерду! Яко тать! — громко высказал Дмитрий, скрепясь.

— Чаю, — возразил боярин. — Москва и на сей раз устоит, из камени, дак!

И уже не было слез. Наставало дело. Мужеское, ратное. И надобно было, не стряпая, кликать рать.

Наспех простясь с Дуней и отдавши наказы крепить Москву и повестить всем о нечаянном ордынском нахождении, Дмитрий верхом выехал в Переяславль, собирать полки. Вести были смутные, от купцов-доброхотов. Тохтамыш, оказывается, послал ратных в Булгар: похватать русских гостей, не дали бы вести великому князю — пото и опоздали вестоноши, а сам, с войском, переправясь через Волгу, пошел изгоном, минуя Рязань, прямо на Москву, и где он нынче — неведомо… "И Олег не остановит, не спасет!" — подумалось скользом, со всегдашнею несправедливою обидою на рязанского князя. "Поди, сам снюхался с ордынцами да мимо своей земли Тохтамыша обвел. Теперь броды на Оке ему кажет!" — подумалось так со зла, и сказалось опосле, и в летопись занесли. Хотя что Олег? В свой черед разоренный Тохтамышем. И на какую брань мог он восстать, только-только воротивши свое княжество и заключив ряд с Дмитрием? А броды на Оке… Какой ордынский купец, из тех, что гоняют косяки татарских коней на каждую московскую ярмарку, какой су-рожанин, фрязин али грек не знает тех бродов?

Киприану Дмитрий наказал твердо: будем забивать смердов в осаду, крепить город, пущай церковное добро из пригородних обителей и храмов в Москву везет! Что у Киприана другой навычай, что византиец обык уступать силе, уступать и отступать, что он уйдет из Москвы, почуявши первую трудноту, подобно тому как покойный Филофей Коккин покинул Геракл ею, отдавши свой город на разграбление фрягам, этого Дмитрий представить себе не мог. И, покидая Дуню, что, только-только оклемав, встала с постели, в осажденной Москве, не знал, не ведал того, что воспоследует здесь после его отъезда… Много грехов за Дмитрием, но в том, чтобы бросить Дуню с детьми во снедь татарам, в этом он был не виноват!