Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Сколько их было? Того и доселе не ведает никто. Называют и шестьдесят, и полтораста, и двести, и четыреста тысяч. Надо полагать, что четырехсот и даже двухсот тысяч не было ни с той, ни с другой стороны. Недаром Мамай три недели дожидался Ягайлы с его сорока тысячами. (По другим сведениям, Ягайло имел восемьдесят тысяч ратников.) Но и слишком преуменьшать, до шестидесяти и даже до сорока тысяч, куликовскую рать не следует. Не в четырех туменах шел и Мамай на Русь, подняв, кого можно, со всех окрестных земель и мечтая сравниться с Батыем!

За сто тысячей ратных русичи наверняка выставили. Впрочем, повторю: мы не знаем. Не ведали этого, верно, и сами москвичи, ибо не сосчитать было всех ратников в мелких отрядах, ежедневно подходивших и подходивших, этой огромной добровольческой армии. Тем паче что подходить продолжали уже и тогда, когда рать выступила в поход, и каждый отряд шел со своим воеводою, с князем своим, плохо подчиняясь друг другу, объединенные не столько единоначалием, сколько общим одушевлением земли, подымающейся на смертный бой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Васька — тут его называли Васка, — купленный татарином на ордынском торгу, сперва пошел было в гору. Научился легко новому для себя ремеслу: выделыванию стрел. Ковал маленьким молоточком наконечники, строгал и оглаживал из твердого сухого дерева их долгие цевья, оперял орлинными, гусиными и лебедиными перьями. Работа спорилась. По работе и корм, и справа были выданы Ваське добрые, и сударушка было завелась… Да бес попутал. С приятелем вздумали бежать на Русь. Приятель был убит, Ваську, нещадно отделав ременною плетью, приволокли назад. Надели колодку на шею, послали пасти овец. От колодки, от муки ежедневной — ни лечь путем, ни поспать, ни поесть толком — вздумал было уже и руки на себя наложить. Да выдержал как-то, огоревал зиму, хоть и многих перстов на ногах лишился тою порой. И к колодке своей не то что привык, приспособился как-то. На шее натер грубую толстую мозоль, раныпенные кровавые рубцы затянуло грубою кожею. Приспособил себе подставку, чтобы класть голову мочно было. Ну, а весной… Весною опять стало невмоготу, совсем уже невмоготу стало! Стоял на берегу бескрайно широкого здесь Итиля, в желтых осыпях песков, и глядел туда, на тот, дальний берег, где за Волгою, за Ахтубой бродили нынче шайки белоордынцев, захвативших левобережье. И — до тоски смертной! Мрело в глазах. Видения одолевали. Хоть бы кто, хоть разбойничья лодья, хоть базар восточный, хоть бы Тохтамышевы ратные, что ли, забрали в полон. Лишь бы снять постылую колоду с плеч, вздохнуть хоть глоток воли, а там и помереть не в труд!

В одночасье, с тоски, сунулся было в воду, утонуть, дак сухая колодина сама выперла его голову из воды. Выбрался, мокрый, на берег, долго не мог отдышаться, зубами скрипел. А после и дума пришла: а что, ежели?.. Широка, ой, широка тут была река Волга, по-татарски Итиль. Здесь, на берегу, его и не караулил никто, почитай. Овцы мирно жевали траву на взгорке, а он стоял с долгим овечьим посохом в руках, в рванине своей, давно потерявшей и вид, и цвет, и думал. И думы были теперь об одном: о связке камыша да о том, как ее ловчей прикрепить к своей высохшей до звона и сильно полегчавшей шейной колодине. Размахиваясь, бросал он там и тут в воду щепки, обломки дерева и глядел, как их несет водою. Ибо понимал — самому не переплыть. Вся надея на то, что вынесет его течением к тому берегу… Ну, а потону… Но и это была не жизнь!

Нож он себе приготовил, добыл. Добыл и кресало с кремнем. Умирать Васька не хотел и на том берегу, а потому заранее заботливо ощупал, изучил колоду и как и чем ее сбить, шеи не повредив, готовил и силья из овечьей шерсти и конского волоса на глупых дроф, чтобы с голоду не погибнуть в степи. И чем ближе подходило, чем больше согревалась ледяная по весне волжская вода, тем крепче, весомее становился его замысел. Уже и встречи с речными разбойниками перестал желать. Добро, освободят! А то продадут куда в Персию, и поминай как звали.

Перед самым побегом едва не сорвалось. Приезжал хозяин, смурый, прогнал Васька, не стал ли бы тот снова делать стрелы? Мамай, вишь, затевает большущий поход на Русь.

— Колодку сниму! На цепь посажу! Кормить буду! Думай!

Васька молчал. Покорно молчал, даже головою кивнул, когда хозяин сказал, что послезавтра приедет. Только про себя подумалось: на цепь посадишь, а я тебе стрелы, на Русь идти? Врешь, пес! Не будет тебе никаких стрел!

Овцу резал и свежевал даже с каким-то остервенением. Не впервые ли нажрался от пуза. Остатнее мясо связал, обмотал обрывком рыбачьей сети. Заботливо увязал и весь свой нехитрый дорожный снаряд. Овцы долго, не понимая, смотрели с берега на то, как их пастух, ставши удивительно маленьким, вступил в воду и плывет, окруженный связками камыша, плывет, все отдаляясь и отдаляясь от берега. А Васька плыл не оглядываясь и одно ведал: увидят, не дадут и вылезти из воды, пристрелят из лука татарского… Колодина плыла, задирая ему подбородок, покачивалась на волнах, едва не вывертывала шею, но — плыла! И Васька плыл, плыл, забывши думать о времени и о расстоянии, плыл, потерявши из виду оба берега, плыл, уносимый течением, по солнцу одному справляясь о том, туда ли, куда надумал, плывет. Ему совсем без разницы было, куда выплывет и даже выплывет ли вообще, и только одно страшило: не выплыть бы невзначай снова к своему, Мамаеву, правому берегу.