Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Еще топочут по городу подкованные солдатские башмаки, еще стоят в воротах турки, еще грозно бороздят волны боевые корабли обеих республик, еще не окончена война, а в разгромленном городе уже собирается очередной собор православного духовенства — и Киприан деятельно торопит: скорее, скорее! — дабы свергнуть с престола патриарха Макария и отправить его в заточение в монастырь. Все рады, все довольны, все только этого и ждали и жаждали! Все, всегда, всю жизнь считали Макария "злославным", "преступным", "не по канонам поставленным" и прочая и прочая. И обретший голос, вид и стать Киприан с глубоким, жгучим, почти садистским наслаждением подписывает, в череде прочих иерархов, "низвержение" Макария (а с ним и Митяя, и Митяя!!), подписывает, воскрешая почти угасшую было надежду получить наконец вожделенный московский владычный престол.

На Москве об этих событиях в середине лета и даже в августе еще ничего не знали. Тем паче что и генуэзцы отнюдь не стремились распространять на Руси вести о своих константинопольских неудачах.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Митяй собирал не только церковное серебро. Дмитрий щедро отворил ему княжую казну и выдал чистые заемные листы со своею подписью и печатью. Требуемые суммы, взятые, при нужде, у фряжских банкиров и менял, Митяй волен был вписывать туда, под готовую княжескую печать.

Все лето собиралось обширное посольство, соборно, всей землей — что и погубило впоследствии Митяя! — и тут вот встал вновь и грозно вопрос о Дионисии.

— Безлепо есть! — кричал Михаил-Митяй, стуча посохом, уже на самого князя. — Безлепо есть посылать мя на поставление, ежели оный прегордый игумен устремит стопы своя к Царю-городу и будет пакостить мне и тебе, княже, тамо! Ведаю, каковы греки! Листов твоих, всей казны нашей недостанет тогда! Воспрети! Не возможешь — отпусти мя в монастырь! Знал бых таковое, не бе шел на Москву с Коломны служить тебе, княже! Не обессудь, не посетуй, а сраму перед греками от игумена сего не хочу! Довольно и так он мя осрамил пред всеми епископами нашея земли. Не могу и не жду более, княже! Уйми или отошли мя в келью, и не зреть мне больше ни палат, ни лица твоего!

И неистов был, и почти праведен Митяй в этот миг. А Дмитрий слушал набычась, руки сунув за опояску, и наконец, огрубевши ликом — красными пятнами неровно загорелись ланиты князя, — изрек:

— Прикажешь взять под стражу епископа Нижегородского? Инако его ить и не остановить!

— Княже, — возразил Митяй, — грех твой на мне! А и то смекни, где будет честь твоя, и моя тоже, ежели оный Дионисий учнет в Царьграде срамить волю пославшего мя великого князя московского? Не реку: вверзи в темницу, но — задержи, удержи, дондеже пройду и прииду есмь!

И князь охрабрел. Его задевало, его позорило сущее своеволие Нижегородского епископа! А посему князь "возбрани Дионисию не идти к Царюграду, да не сотворит пакости, никоя споны Митяю, дондеже приидет в митрополитех. И повеле Дионисия нужею удержати". К делу был вызван тот же Никифор с приказом затворить Дионисия неволею в келье монастыря, выставить охрану и, не учиняя иной истомы, держать твердо.

Дионисий шагал по келье, точно раненый барс. Ему чуялось уже, что и потолок, и стены сдвигаются, давят… Как он был глуп! Как неразумно смел! Кому и в кого он поверил? Как мог не понять заранее, что Дмитрий не чета суздальским князьям, которые, все, слушались своего игумена, а после епископа; что здесь, на Москве, иные законы, что великий князь, глава Руси, не захочет, чтобы духовная власть воспрещала ему, и все одно содеет по-своему. Содеет уже затем, дабы выказать свою волю, дабы напомнить, что он — князь великий! Более того, а он сам, Дионисий, как бы поступил на месте Дмитрия Иваныча? Он с разбегу замер, остановился, упрямо склонивши голову: в самом деле, как бы поступил он? Не стойно ли князю?!

Годы не брали Дионисия. Он старел оболочиною своею: являлись морщины, седина, он стал сух и поджар, одрябла и покрылась коричневыми пятнами кожа. Но дух его был молод и воинствен, как и полстолетья назад. Такие люди и на закате дней редко помирают от старости. Он мог только рухнуть, сломавшись изветшавшею плотью (инсульт или инфаркт, сказали бы теперь), ибо в нем не было и поднесь ни грана старческого покоя, и всепрощения, свойственного старикам, не было тоже. Он внимательно изучил запоры, решетки, выходы из кельи. Бежать? Бежать отсюда было трудно, а быв пойман, он рисковал угодить уже в земляную тюрьму. Тут вот Дионисий и вспомнил о единственном человеке, могущем ему помочь, о Сергии.