Анатолий Загорный - Легенда о ретивом сердце

— Не подходи, огрею! Так огрею — шкура лопнет, — рычал седобородый. — Хоть бы вас рогатые ухватили да в тартары!

Так и шли, пока не оказались перед воротами боярского двора. Илейку втолкнули в калитку. Здесь он никогда не был и потому оробел. Еще бы не оробеть! Под ногами гладкие дорожки, постройки тяжелые, с дубовой дранкой на кровле, осанистые, как купцы из града Мурома, а изба статная, оплетена по карнизу резным деревом. Чистота кругом завидная. А вот и конюшня. Над дверью медвежья голова — против козней домового. Но почему вокруг так много народу? Чего они пялят на него глаза? Все холопы да девки дворовые одеты тепло, во взглядах — нескрываемые ухмылки и ожидание. Что за погляделки?.. Мальчишки остались за воротами… Одиноко… жутко. В горле пересохло. Илейка судорожно глотнул слюну, пригладил волосы. Все согнулись в поясницах — вышел боярин Шарап. Илейка узнал его. Высокий, лицо, как скобелью вытесано, гладкое. Вышел на крыльцо голый до пояса. Уцепился здоровенными ручищами в перила, сквозь балясины далеко торчали загнутые носки его желтых сафьяновых сапог.

— Привели? — спросил негромко, кутаясь в медвежью шубу, угодливо наброшенную на него холопами.

— Привели, боярин. Ивана с бугра сын, гнусный разбойник; это он сбил шапку с Ратко и кричал: «Не гордись боярским родом своим».

— Кричал? — перегнулся Шарап через точеные перила, и Илейке показалось, что горячее дыхание его обожгло лицо.

— Ответствуй! Ответствуй! — не вынимая изо рта ремешка, зашипел красноносый, а другой ловким движением подбил ноги Ильи, и тот бухнулся на колени.

— Кричал? — повторил боярин.

Лупоглазый, большеротый, он походил на жабу.

— Н-не-е… — протянул сбитый с толку Илейка.

— Как нет?! Как нет?! Ах ты, ноздря! Кричал, светлый боярин! Клянусь Даждь-богом! Кричал: «Нужно истребить боярский род до самого корня», — и отпрыска твоего маленького тоже извести собирался, — бубнил седобородый. — Потом бил Ратко по шапке и хоронил ее в земле, сказавши: «Сначала шапки, а потом и самих захороним». Известно, холопье слово, что рогатина.

— Ах ты, щенок коростливый! — ужаснулся Шарап, побелел от злости. — Кричал такое?

— Нет, не кричал, — замотал головой Илейка.

— А хоть и не кричал? Мог бы кричать! Знаю вас, смердячье племя. Все от мала до велика норовите боярское горло горбушей (*вид косы) перехватить. Доберусь до вас, погодите! — повышая голос так, чтобы слышали дворовые, стучал кулаком боярин. — Все у моего стремени стоять будете! Холопами станете, зерно мое тереть будете, а есть полову!

Илейка вздрогнул. Страшные слова… Неужто он причина тому, что все рабами станут в Карачарове. Пусть все, только бы не это…

— Валите его на сани! — приказал боярин. — Путьша, розги!

Илейку подвели к стоявшим тут же узким саням, задрали до головы рубаху. Он повиновался. Послушно лег животом на холодные доски, упираясь длинными ногами в землю. Жесткие веревки врезались в тело. Что это? Стягивают портки. Илейка замотал головой, замычал.

— Стыдно! Соромно!

Встало в глазах лицо матери, такое строгое, такое старое.

— Стыдно! Соромно! — кричал, пытаясь натянуть портки.

Но его не слушали.

— Дурак! — гремел Шарап-боярин. — Это не розга- метла! Розга на десять ударов, а эта и трех не выдержит. Я наказывал в погребце их держать. Тьфу на тебя! Не в воде! От воды береза мягчится. В сырости! Давай другие!

— Вот, светлый боярин, свежие — девок давеча гонял.

— Пропади ты, червивое брюхо! Свежие не годятся… А как увязаны, а? Как увязаны! Я ли тебе не говорил — до верхней завязки должно быть шесть вершков.

Шарап сбросил на землю медвежью шубу, взял розги.

Синица свистнула над самым ухом? Нет, не она, хоть пора самая синичья, лазоревые птахи прыгают по веткам и, кажется, сбрасывают на землю маленькие звонкие сосульки. Илейка не понял, что произошло. Но при втором ударе его пронизала нестерпимо острая боль. Закусил губу, но не выдержал, вскрикнул, скорее от испуга, чем от боли.

— Путыша! Болван тьмутараканский! Розги! — ревел боярин, распаляясь. — Почему отростки не оборвал… От второй завязки нужно обрывать, идол ты медноголовый!

Вся дворня собралась поодаль, смотрела, как били Илейку. Удары сыпались все чаще и чаще, Илейка вздрагивал, съеживался сколько мог, стараясь повернуться боком, но розги все прилипали к телу. Сперло дыхание, упругий ком подкатил к горлу, в глазах двигался странный хоровод — резные петухи крыльца, чьи-то шерстяные онучи, подолы холщовых юбок, промерзлые комья земли и черные плахи частокола.