Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Гильельма очень сдержанно и скромно приветствовала брата, но он видел, по блеску молний, иногда вспыхивавших в ее взгляде, какая буря разразилась в душе сестры. Пейре тоже старался вести себя естественно и доброжелательно; он улыбался и с увлечением говорил о ярмарке в Ларок, о том, что должен купить шесть баранов для Бертомью Бурреля, и о товарищах, которых он должен здесь встретить. И вновь вспышка осветила взгляд Гильельмы — она хорошо поняла, что Пейре хотел этим сказать. Не раз во время этого долгого ужина, который Гильельма как обычно ловко обслуживала, пастух пораженно наблюдал за выражением лица и поведением сестры. За эти пять или шесть первых месяцев 1306 года, за все то время, пока Пейре ее не видел, она очень изменилась, и причиной этому был не только ее чепец замужней женщины, облегавший лицо, от чего оно казалось суровее, и не только ставшая еще более заметной худоба. Вместо мечтательного и горячего подростка перед ним предстала молодая женщина, нервная и напряженная, словно натянутая тетива, полностью во власти своего желания — она была готова хоть драться, но защитить свой выбор. Она прекрасно знала, что желает запретного плода. Но было абсолютно бесполезно урезонивать ее. Гильельма все равно уйдет от мужа. Ну, хорошо, что у нее, благодарение Богу, есть старший брат, который сделает все, что в его силах и не даст ей сбиться с пути.

Вдова Пикьер в присутствии пастуха все пыталась проявлять дружелюбие и даже некоторую сдержанность в тоне указаний, которые давала своей невестке. Однако Пейре видел, что каждый раз, когда тучная Эрмессенда обращалась к Гильельме, та ничего не отвечала, но ее губы так дрожали, а ноздри так красноречиво раздувались, словно она ожидала худшего. Она беспрекословно исполняла все, что ей говорили — убирала посуду или зажигала калель. Бертран Пикьер также хранил тяжелое молчание. Он явно пытался избегать взгляда шурина. Пейре вздыхал, ему никак не удавалось найти предмет для беседы. Поздним вечером, когда почти уже настала ночь, весь этот неприветливый дом собрался отходить ко сну. Вдова оказала честь юному гостю и уложила его спать на втором этаже, в комнате, где ночевал ее младший сын. Сама она этой ночью решила спать внизу, возле остывающего очага, разложив постель на двух сундуках. Ночь была такой, какими обычно бывают весной теплые и звонкие лунные ночи. Снаружи, за стенами дома, тысячами голосов шумел город, возбужденный подготовкой к ярмарке, издалека слышались песни. Таверны в эти дни не закрывались до рассвета. Пейре думал о городе Акс, о красивом доме госпожи Себелии Бэйль, возле лестницы перед огромным фасадом купальни, где происходило столько свиданий в такие же теплые, как и здесь, лунные вечера. Раскинувшись во сне, ребенок уткнулся головой в его левое бедро. Но сон не шел к пастуху. Этим вечером он так и не смог ничего сказать сестре. Но завтра он постарается найти способ поговорить с ней наедине, перед тем как встретиться со своими друзьями на ярмарке. В соседней комнате, за перегородкой, Гильельма и ее муж, казалось, и не собирались ложиться. Пейре слышал обрывки каких–то странных бесконечных разговоров приглушенным шепотом, внезапные взрывы неразборчивых слов, скрипение кровати. Потом вроде бы уже ничего не было слышно, и он склонил голову на подушку. В доме стало так тихо, воцарилась такая полная тишина, что стали различимы голоса вдали, особенно чье–то очень красивое пение. Пейре начал погружаться в сон. Внезапно он вздрогнул и проснулся. За плохо пригнанными досками перегородки в соседней комнате происходило что–то ужасное. Ребенок, который было прижался к Пейре во сне, тоже вскочил и сел, озираясь, на кровати.

— Спи! — сказал ему Пейре, рывком уложил его назад на матрас и набросил на него покрывало.

— Никогда, никогда! — послышался крик Гильельмы.

Тяжелый удар оборвал ее слова, сопровождаемый чем–то похожим на звериное рычание. Раздался стон, потом последовал новый удар. Пейре вскочил с кровати, плотнее накинул на пытавшегося зарыться в постель ребенка покрывало, и в одной рубахе выбежал за дверь. Доски пола скрипели, стонали и трещали под его ногами. Исторгнув гневный крик, пастух изо всех сил толкнул дверь соседней комнаты. Шершавое дерево задрожало под ударом, словно в унисон с биением его сердца, рвавшегося из груди.

— Умерь свой пыл, бондарь! — взревел он.

За дверью опять наступила тишина. Абсолютная тишина. Он только слышал собственное тяжелое дыхание.