Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Гильельма внезапно вспомнила одну вещь. Обеими руками она с силой сжала ладони своего брата:

— Добрый человек Андрю Тавернье говорил нам, что Мессера Пейре Отье вызывали к изголовью графа де Фуа, и он дал ему утешение на ложе смерти…

Пейре Маури поднял к утреннему солнцу лицо с большими гладкими скулами и юношеской русой, ухоженной бородкой. Казалось, его глаза ищут вдали какой–то ослепительный образ, он наморщил лоб; он пытался вспомнить давно прозвучавшие слова, вспомнить точно так, как они были произнесены… Потому что они изменили его жизнь.

— Это сам Мессер Пейре Отье, — сказал он медленно, — это он, добрый христианин Пейре из Акса, сделал из меня настоящего доброго верующего. Это случилось однажды вечером в Арке. Гильельма, послушай меня внимательно: выслушай всё, что я скажу тебе, потому как, то, что я скажу — это не мои слова, но — его.

В то время как Пейре говорил, на него нахлынули воспоминания. Они наплывали друг на друга, такие волнующие, такие радостные. Широкая улыбка осветила лицо юного пастуха:

— Знаешь, Мессер Пейре Отье — человек простой и весёлый. Он очень любит шутить и смеяться; последний раз, когда он приходил в Арк, у очага семьи Пейре он веселил нас историями о том, как добрый человек стал конем. Или конь стал добрым человеком, или ящерицей, — я уж точно и не вспомню. А еще он рассказывал ужасно смешные вещи о Церкви попов. Добрый человек Андрю Тавернье тоже не мог удержаться от смеха, поверь мне… Когда он говорит, Пейре из Акса, когда он говорит с этой своей улыбкой на лице, то кажется, будто весь мир слушает его, затаив дыхание.

Внезапно он рассмеялся.

— Знаешь, что он мне ответил, когда я спросил его, есть ли какая–то польза от того, когда при входе в церковь опускают правую руку в чашу со святой водой, а потом совершают крестное знамение? О, нет, ты не угадаешь никогда! Он так мне ответил, причем самым серьёзным тоном: «От этого есть польза, и очень даже большая, например, чтобы летом отгонять мух от лица. А еще можно говорить при этом такие слова: «Вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое»!

Гильельма тоже засмеялась, так, что слёзы выступили на глазах. Ее нос наморщился, скулы заострились, совсем, как у брата, лицо покраснело от возбуждения, и она воскликнула: «Так вот как ты стал настоящим добрым верующим!»

Но Пейре отрицательно покачал головой.

— Нет, теперь я скажу тебе вещи, которые уже не будут смешными. В тот вечер со мной случилось нечто, что просветило мой разум и отняло у меня моё сердце. Но сначала припомни, что наши отец и мать все эти годы, на протяжении всего нашего детства повторяли нам каждый вечер, перед тем, как ложиться спать. Я был уверен, что знаю об этом всё, и знаю даже лучше, чем наши соседи. Помнишь, как нам говорили о костре Монсегюра, который еще помнили дед Маури и бабушка Эстев? Все эти длинные беседы о злобе и жадности клириков Рима, и эта песня, которую пели ещё в старые времена, при старых господах, когда здесь ещё не было французов: « Сlergues si fan pastors, e son aucezidors… Клирики должны быть пастырями, а они стали убийцами…» И потом эта молитва, наша святая молитва, которую мы едва осмеливались произносить: « Paire sant, Dieu dreiturier dels bons esperits… Отче святый, Боже правый добрых духом…»

— Да, — сказала Гильельма, — но я всегда хотела знать, как так получилось, что если Бог добрый, почему он позволяет демонам обрушивать бури и снега на бедных людей, почему он создал таких злых животных, как волки, или таких противных, как жабы? Я всегда хотела верить, что было такое прекрасное время, когда был один добрый Бог, и животные тоже все были добрые, например, лошади или овцы… Но ведь такова их судьба, волков, что они не могут есть траву? Но ведь собаки тоже не могут. Ну хорошо, предположим, хороший Бог создал хороших собак, которые помогали пастухам, а дьявол создал бродячих собак, которые убивали овец, и только потом стали волками? Вот как было сначала. А может, было не так, и сначала приручили бродячих собак?