Анн Бренон - Сыны Несчастья

Весь переполненный впечатлениями от его доброго смеха, я вернулся в темноту овчарни, к затхлому запаху окота. Удостоверился, что все овцы в стойлах, каждая мать подле своего ягненка, никто не украл чужого ягненка и не отказался от собственного, все новорожденные помечены и никто больше не собирается рожать. Тогда я повесил свою калель на балку, улегся на тюфяк и сказал себе, что, если Бог так захочет, скоро у меня будет настоящая помолвка, а в моей жизни, возможно, появится настоящий друг. Но на самом деле, в начале того года, я не особенно думал о Бернате Белибасте. До того времени, пока он не стал помогать мне разбираться с моими проблемами.

Я был настолько поглощен своей любовной историей с Бернадой, что даже не подумал о том, чтобы ответить на достаточно прозрачный намек, с которым обратился ко мне старый Эн Белибаст, патриарх из Кубьер, упомянув имя моего брата Гийома Маури. Я слишком поздно понял, что это была проверка. Но что я должен был ему сказать? Что я, так же, как и мой брат Гийом, устремлен к Добру? Прошло всего лишь несколько недель с тех пор, как я страстно желал говорить с добрыми людьми. Но сейчас я думал только о том, как добиться расположения отца моей красавицы.

Я все так же упорно работал. Кузен Раймонд Маулен не мог на меня пожаловаться. Я говорил себе, что теперь весь Арк узнает, на что я способен. Я чувствовал себя неутомимым. Окот прошел хорошо: все роды окончились благополучно, никто из новорожденных не умер, рождались даже двойни, что само по себе хорошо, ни одна мать не повредила вымени. Я провел великий пост, заботясь о молочных ягнятах и строя для них загородки, чтобы они могли поиграть на солнышке возле ручья. А в начале Страстной Недели я взял самого красивого ягненка из тех, что должны были достаться мне, чтобы отнести его д’Эсквина.

Это был красивый пегий ягненок, с густой и кудрявой шерстью, сияющими глазками, сладким дыханием. Отец Бернады немедленно отдал его своей жене и взял меня под руку. Ты проведешь Пасху вместе с нами, парень. Только не забудь исповедоваться.

Бернада сидела в глубине комнаты за прялкой. Ее взгляд был обжигающим, как никогда, и пронизывал меня насквозь.

Я все прекрасно понимал. По прибытию в Арк я, как и положено, пошел к ректору прихода. Он записал меня в большой реестр своей паствы. Чтобы я ходил на мессу и платил десятину. Он также спросил меня о моем возрасте, если он мне известен. Я ответил, что мне около восемнадцати. А где я родился? В Монтайю, епископство Памье, епархия Сабартес. Я увидел, как поп наморщил нос, словно почувствовал какой–то неприятный запах. Я также назвал ему имена крестного отца и крестной матери. Он сухо напомнил мне, что всякий верный обязан исповедоваться и причащаться хотя бы раз в год, особенно на Пасху, под страхом отлучения от Церкви и лишения христианского погребения. Потом он спросил меня, у кого я живу в Арке, и когда я ответил, что у Раймонда Маулена, он снова вздохнул. Потом, когда я жил в Арке, мы приходили, бывало, воскресными утрами, на мессу к этому попу, в церковь Арка. Не все вместе, и не каждую неделю — иногда в одно воскресенье, иногда в другое; то кузен Раймонд, то его брат, то брат Эглантины, или я с Гийомом Эсканье или Раймондом Пейре — Сабартес, или его братьями, или Гийомом Ботолем. Всегда приходило двое или трое из нас, а остальные оставались работать. Мы входили в церковь и стояли сзади. Ничего не говорили. Когда все заканчивалось, мы не задерживались на паперти. В Монтайю я тоже причащался каждый год с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, в церкви святой Марии во Плоти, и слушал проповеди священника.

Отец Бернады — вот он ходил к мессе каждое воскресенье. Всякий раз, как я приходил туда, видел его. Он всегда стоял в первом ряду, сразу же за мессиром Жиллетом де Вуазен, владельцем Арка, нашим господином и вершителем правосудия, и его семьей. И в этом году я не пропустил Пасхи. Пришла Страстная Суббота, и я исповедался у одного из двух братьев–доминиканцев, которые пришли проповедовать о Страстях Господних. Через это надо было пройти, это было обязательным. Я стоял в очереди за Раймондом Мауленом, позади меня был Раймонд Пейре. Я пробормотал то, что моя мать научила меня говорить священнику, чтобы все выглядело, как у людей — избегая, конечно, явной лжи. Я никогда не был уверен, что этот обряд имеет хоть какую–нибудь ценность для спасения души. Назавтра, в Пасхальное утро, я тоже был в церкви, в первых рядах, вместе с семьей д’Эсквина. Вместе с ними я пошел к алтарю, чтобы проглотить облатку. Почувствовав запах ладана, я едва не задохнулся от непонятных чувств. Потом, немного придя в себя, я понял, что это странная смесь гордости и стыда. Когда великая месса окончилась, я вышел вместе с родителями Бернады, вместе со всеми д’Эсквина. Раймонд Маулен не удостоил меня даже взглядом.