Юсиф Чеменземинли: Девичий родник

Подняв чашу и воздев руки, жрец провозгласил молитву во славу Хомо.

Едва закончилось богослужение, как Шиз опоясал нас ремнями, именуемыми «кости», — то был символ посвящения нашего в огнепоклонники.

Жрец прочел предлинное наставление и поручил нас Шизу.

До пятнадцатилетнего возраста человек этот, являясь нашим духовным отцом, должен был воспитывать нас ревностными огнепоклонниками, а между тем, с того мгновения, как он, подобно голодному волку, жадно и торопливо набросился на баранью кость, сердце мое отвернулось от него.

В последний месяц зимы, в годину лунного затмения, мать моя скончалась. Тело ее понесли в дакхму 14.

Дакхма с четырех сторон была обнесена высокой каменной оградой. Детей туда не впускали. Незаметно проскользнув средь огнепоклонников, я вошел внутрь и спрятался меж собранных в груду скелетов. На ограде в громадном количестве сидели пернатые хищники: коршуны, соколы и орлы. Огнепоклонники внесли обнаженный труп матери и, положив на каменные плиты, удалились. Сотни птиц, налетев со всех сторон, принялись терзать ее тело; когда же огромный, начавший менять оперение сокол, взгромоздясь над ее головой, принялся выклевывать ей глаза, я не выдержал и громко вскрикнул. Ворота дакхмы приоткрылись, сторож просунул голову, боязливо огляделся по сторонам. Увидев меня, он не поверил глазам. Сперва он отпрянул, но затем, войдя с одним из атырванцев, вывел меня из дакхмы. Вспомнив положение матери, я залился громким плачем. Вдруг предо мной вырос Шиз, заметив, что я смотрю на него, он пребольно схватил меня за ухо.

— Иль ты не знаешь, что вход в дакхму детям запрещен? — прошипел он.

Я молчал.

Тогда он раза два ударил меня по голове и я, толкнув его в грудь, вырвался и побежал домой.

На следующий день я не пошел в храм и все плакал, бродя вокруг дакхмы.

Вечером отец, подозвав меня, привлек к себе и заговорил тихим голосом:

«Сын мой, смерть подвластна Ариману. Проявляя слабость перед ее лицом, мы тем самым радуем дивов. Будь же тверд и стоек. Чтоб разгневать дивов, старайся выглядеть неомраченным.

В течение трех дней, оставаясь беззащитной, душа твоей матери обречена на блуждание и лишь после трех дней, представ перед судилищем, она перейдет под покровительство Солнца. Пользуясь ее беззащитностью, дивы в продолжение этих трех дней будут всячески стараться похитить душу бедняжки и вот, чтобы отогнать их, ты должен развести огонь на месте ритуального омовения и дивы не посмеют приблизиться к ней, ибо они страшатся света. И это–то, сын мой, будет полезней и лучше, чем проливать слезы».

Вместе с сестрой моей, Жиндукт, мы отправились к месту омовения и развели огонь. До утра мы поддерживали пламя, не давая ему угаснуть.

Жиндукт нездоровилось. Видно было, что помимо смерти матери ее точит и иное горе. Устремив взор на пламя костра, она была погружена в горестное раздумье.

Временами ноздри ее тонкого носа трепетали, слезы застилали глаза.

Мы сидели рядом на камне у костра. Глядя на сестру, я забыл о собственном горе. Казалось, я очнулся от тяжелого сна.

Горе Жиндукт возбуждало во мне острое участие и любопытство.

— Жиндукт, — проговорил я тихим голосом, — я чувствую, что помимо общего горя у тебя иная печаль. Во имя Заратустры, откройся!

Жиндукт приподняла голову и, изумленно взглянув на меня, вновь опустила.

На этот раз она разрыдалась. Поднявшись с места, я отер ее слезы. Припав головой к моему плечу, она наконец затихла.

Тогда, выждав немного, я обратился вновь:

— Жиндукт! — молил я, — хоть я и младше, все ж я твой брат, не мне, так кому же узнать о твоей печали?

Глубоко вздохнув, Жиндукт проглотила рыдания.

— О, горе мое безмерно и быть может непоправимо! — сказала она глухо.

— Существует ли неизлечимая боль?

— Как видишь, существует! — И, умолкнув, она взглянула на меня.

В ее глазах я прочел причину ее печали.

— Наш отец женится? — быстро спросил я. Жиндукт в ответ зарыдала. Я задумался. По закону Заратустры, женитьба на сестре и дочери почиталась святым и богоугодным деянием. Согласно закону, Жиндукт должна была стать женой отца. Я долго думал. Сначала законы Заратустры, окружив плотной стеной, наступали на меня. Я не мог найти выхода. Но поняв, что я всего лишь четырнадцатилетний мальчик, почувствовал свое бессилие и закипел горестью и гневом.

Прижавшись друг к другу, мы так до утра просидели у костра. Пение петуха нарушило наше молчание, поднявшись с места, мы отправились домой.