Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

Сергей ехал на Моховую и не мог взять в толк, чего так неласков старик. Молву не обскачешь, может, она уже донесла обо всем, что стряслось с Германом? Но то*:да дядя Кирилл мог выдать себя полусловом и по телефону.

Дверь открыл собственной персоной Цветов, и из полутьмы глянули скорбно–жалостливые глаза. Глянули и словно полыхнули по сердцу огнем. «Знает! — ска–ал себе Сергей. — Все знает!» Они шли к кабинету, и тяжело нес свой горб дядя Кирилл, постанывая. Кто–то уже поспел шепнуть старику, обскакав и солнце, и ветер! Они вошли в кабинет, и, крякнув, дядя Кирилл полез в свое кресло, аккуратно свесив, как это было прежде, короткие ноги.

— Веришь, Серега, голым чаем не могу тебя угостить, вот так–то!.. — он утер ладонью слезу, глаза мигом стали красными. — Поднаскреб барахла разного и погнал кухарку в деревню, может, совершит товарообмен!.. Бона! — он качнулся в своем кресле, не сводя глаз с Сергея. — Господи, нужда сдавила все вокруг до размера поганого пятака! — вдруг вырвалось у него, и он перестал раскачиваться. — Тут этот Станислав Крайнов прошумел по дороге в Швецию. Крайнов, Крайнов! И то, как скор человек! — сказал и умолк, он точно пытал Сергея этими паузами, стараясь подтолкнуть собеседника к тому, что хотел спросить. — Про нашего Германа верно толкуют?..

— Что именно, дядя Кирилл?

Он развел и свел ноги, хотел найти упор.

— Ну, про эту тульскую штольню — искал, мол, золото, а получил пулю, верно?

Сергей наклонил голову, ждал именно этих слов, а когда они были произнесены, стало не по себе.

— Верно.

Дядя Кирилл закрыл глаза, потряс головой раз, другой в лад своим тайным мыслям.

— Ну, что тут скажешь, а? — хмыкнул он. — Коли взялся за гуж, не говори, что не дюж. Директор банка по нынешним временам — ох, как грозно! Бона! — Глаза его вновь покраснели. — Жаль Германа… да сдюжит ли он?

— Сдюжит…

Он соскочил с кресла с необычной для него проворностью, пошел к письменному столу, посреди которого лежало зеркальце в серебряной оправе, долго смотрел в зеркальце, вздыхая.

— Вот смотрю на себя с утра, не насмотрюсь! — он попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась. — Не опух ли? — он бросил зеркальце, подошел к Сергею. — Все–таки природа, она великая насмешница: прежде чем положить в гроб, старается тебя приукрасить. Был кощей бессмертный, а стал этакий красавег, гладкий, как новорожденный. — Он продолжал ид; Сергея, поднося к его липу свое. — Хорош я?

Ничего не скажешь, нагнал мраку дядюшка. СергеГ заторопился.

— Передай Ивану Изусову поклон и вот эту мою книжицу о взаимном кредите, она вышла в самый канун войны и, пожалуй, до него не добралась… — он достал из письменного стола опрятный томик в темно–зеленом сафьяне, принялся надписывать, рука не держала перо. — Не сделай глупости, держись Изусова! Он хотя и скряга, как надлежит быть человеку денежному, но порядочен вполне и на своего руки не подымет!.. У него небось полк разных там… своячениц. Высмотри, какая поздоровее, и женись! Не дай ему прийти в себя, женись!.. Это, братец, проверено опытом, да и наука не мудрена, не зевай!.. Бона! — он потоптался на месте, вспоминая, не запамятовал ли сказать что–то стоящее. — Если завтра не уедешь, приходи, думаю, кухарка как раз вернется из деревни! Уволокла женин салоп на лисе рыжей, сколько дадут, столько дадут! Куда он мне? Приходи… — засмеялся он, да так прытко, как в этот день еще не смеялся — воспоминание о женином салопе на рыжей лисе развеселило его.

Уже прощаясь, дядя Кирилл постучал маленьким кулаком Сергею в грудь, произнес неопределенно:

— А Колчак того, идет! — удары кулака были на. с-тойчивы. — Он хоть и адмирал, а по земле ходить не разучился, идет, идет!.. — он не без раздумий убрал кулак с груди, внимательно посмотрел на Сергея. — Только вот не могу уразуметь: хорошо это или худо?.. Я об адмирале, что перебрался с моря на сушу… — он помолчал, задумавшись. — Ну, взгляни на меня еще раз и скажи, не робей: покрасивел я? Бона!..

С тем и простились. Шел Сергей с Моховой, думал: «В нем, в дяде Кирилле, есть, конечно, своя чудачинка, с виду будто суров, а на самом деле незлобив, быть может, даже добр… Одним словом, Цветов!»

И пришел на ум последний разговор с братом в Сол–датенковской больнице. И, разумеется, вот это много–крат заданное Германом: «…Быть может, я не знаю всего?..» И Сергеем повторенное: «Знаешь». И, конечно же, сокровенное Германово, в которое он вложил всего себя: «Да неужели… ты так и не понял, как нам тяжело?» Ну, Герману Сергей не открылся, да не в натуре младшего Цветова было нести сердце на ладони, но себе–то он может открыться. Что произошло в эти пять лет с Сергеем? Пять лет, прожитых вдали от родины, больше, чем обычных пять лет. В действие вступают не только силы–друзья, но и силы–недруги. У пятилетия, прожитого вдали от отчей земли, есть свои опасности. Нельзя сказать, что у человека возраста Сергея их должно быть меньше. Вот они пошли в атаку, эти силы–недруги. Наверно, главная опасность — дать стихии забвения овладеть тобой. Нет ничего опаснее, чем эта стихия забвения, именно она деформирует наше физическое и духовное зрение. Все, что рядом, отодвинет за тридевять земель, все, что близко, застит пологом тумана, все, что дорого, обратит в пепел. Отдать себя во власть стихии забвения, значит, признать над собой волю самого постыдного из пороков — корысти. Наверно, есть люди, для которых корысть — доблесть. Не Сергей отторг себя от них. Если Сергей, слава богу, не признал над собой власть этой силы, что мешает ему охранить свою свободу и дальше? Но свободу для чего? Для отчей земли, для любимой женщины, а может быть, для себя, для совести своей? В конце концов, что есть совесть?..