Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

Ллойд Джордж встал, приглашая русских в комнату рядом, из которой он вошел в зал, в то время как его коллеги с веселым вниманием наблюдали за происходящим — казалось, что он повел русских в соседнюю комнату с их ведома.

Мы вошли в комнату, и с предупредительностью, в какой–то мере обдуманной, Ллойд Джордж закрыл дверь, точно преграждая своим коллегам дорогу сюда; комната, в которую мы вошли, была неожиданно мала, казалось, она не имеет права быть такой рядом с залом.

— Я разговаривал с Виртом, — произнес он, возлагая руку на письменный стол и точно давая понять этим, что разговор будет коротким. — Перед немцами перспектива выбора, наверно, в такой же мере, как и перед русскими…

Он поднял смеющиеся глаза, и мы увидели, что стоим перед фреской, воссоздающей известное полотно «Парис с Герой и Афродитой», — в жесте Париса было желание, но не было энергии, он не столько выражал собственную волю, сколько уповал на волю женщины.

— А знаете, мне любопытна эта картина… Выбор, нет ничего труднее выбора, не правда ли? — засмеялся неунывающий валлиец. — Вы одобряете выбор Париса, нет, скажите искренне: одобряете? — вдруг обратился он к Чичерину. — Я бы поступил иначе! — воскликнул он, не дождавшись ответа.

Чичерин приподнял плечи, утопив в них шею, глубоко утопив, на поверхности, казалось, осталась только борода.

— Не знаю. — Русский не выразил большого желания продолжать этот разговор, он для русского был деликатен. — Ей–богу, не знаю!..

Ллойд Джордж подмигнул понимающе, хотя русский и не дал ему ответа.

— Мне иногда хочется поставить перед этой картиной и канцлера Вирта, — произнес валлиец: конечно же, ему была интересна эта картина только в той мере, в какой она давала возможность исследовать самую проблему, которой был сейчас занят его динамичный ум. — Истинно нет ничего многотруднее дилеммы выбора… — Он не без усилия отлепил ладонь от поверхности стола, отвел голову — сейчас глаза Чичерина были ему хорошо видны. — Вы не согласны со мной?

Чичерин, как мне казалось, мог подумать: по тому, что у деятельного валлийца был соблазн подвести кфреске и немца, проблема выбора становилась для одной и другой стороны актуальной.

Хвостов приболел, и я поднялся в его келью под матицами. На столе стоял стакан с марганцовкой, и воз? дух был пропитан дыханием валерьянового корня. Хво* стов лежал опрокинувшись, заломив руки, подле уга* дывалась сколка машинописных листов.

— Не иначе трехколонник для «Известий»? — спро* сил я.

В его взгляде явилась пасмурность:

— Есть желание прочесть, Николай Андреевич?

— Готов.

Он безбоязненно придвинул машинописные страницы ко мне. Окно было полузашторено, и я подсел к подоконнику. Странное дело, но я почувствовал, как утоньшилась кожа у меня на спине, и я ощутил, как его тяжкое дыхание ударяется мне в спину. И не только дыхание: вздох, нетерпеливое покашливание, едва слышный клекот разомкнутых губ. Одним словом, это были муки ожидания, муки — встреча со мной обрела для него смысл, который выходил за пределы наших с ним отношений. Я мог сделать его почти счастливым, и в моей власти было глубоко разочаровать его.

Видно, моя бедная спина, принявшая все удары этого утра, меня и выдала. Хвостов рассмотрел в ней согбенность, в которой было мало радости.

— Ну как? — не выдержал он. — Говорите, говорите… не пытайте. Вижу: плохо.

Я молчал. Вспомнил хвостовскую формулу дерзания: «Человек должен решать задачу, которая больше него». В' данном случае это была как раз такая задача, но она не подняла человека до своих высот, а, как бы это сказать поделикатнее, покарала его.

— Ну вы можете сказать слово? Боитесь?

— Боюсь, — не утаил я от него. — Надо показать Георгию Васильевичу.

— Ну вам и карты в руки, покажите, — произнес он.

Если быть откровенным, то мне бы не хотелось нести статью Чичерину. Я не виноват, но само прикосновение к несчастью, самое легкое касание, делает и тебя повинным в этом несчастье.

Одним словом, я взял статью и передал Чичерину.

Часов в одиннадцать я обычно шел к Чичерину с почтой, которая накапливалась за вторую половину дня. Пошел я и теперь. Он стоял у окна, из которого доносился шум дождя и явственный, столь характерный для ранней весны запах молодой листвы, смоченной дождем.

— Ничего не знаю прекраснее дыхания весеннего сада, — произнес он и, казалось, приблизился к окну. — Нет, что ни говорите, а нам с вами повезло — апрель и для Италии лучшее время года… — Он отошел от окна, и я увидел в его руках стопку машинописных страниц. — Что будем делать, Николай Андреевич? — Он осторожно положил статью передо мной.