Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

— А не думаешь, что чичеринский флигелек имеет к завтрашнему визиту лишь косвенное отношение? — спросила она.

— Не думаю, — сказал я, отдавая себя во власть духу противоречия — в ее вопросе был резон.

— А вот посмотрим, — улыбнулась не без злорадства Маша.

— А вот посмотрим, — возразил я; она, конечно, поняла, что в моей интонации не было уверенности, и это должно было ее воодушевить.

На этом день отошел, а жаль: он только что набрал скорость.

А память обратила меня к Чичерину вновь.

— Нет. вы только вдумайтесь, Николай Андреевич: эта загадочность, не поддающаяся исчерпанию и скрывающая глубины неодолимые, — как все это возникает в искусстве? Поверьте, здесь не все так просто, как может показаться, и к свету надо пробиваться с киркой… Вот Леонардова Джоконда — ее улыбка, которую улыбкой не назовешь, но в которой есть сила озарения, способная светить людям вечно, — что это? Леонардо сделал несколько Джоконд, каждая из них была отмечена своим состоянием: смеющаяся, плачущая, ласковая, любовно–страстная, а потом точно пчела прикоснулась к каждой и собрала свой взяток воедино… Леонардо писал не бездумно, тут была цель. То, что можно было бы назвать достижением загадочности, непостижимости, глубины, было обретено осознанно. Но, может быть, это не только привилегия Леонардо? Помните этот случай с двумя канонами, элегическим и комическим, которые сочинил Моцарт на прощание с семейством кантора Долеса? Ну конечно, каждый из этих канонов нес свой смысл и, наверно, звучал, когда его исполняли самостоятельно, однако это не шло в сравнение с тем впечатлением, когда каноны как бы соединили, исполнив одновременно. Получилось нечто такое, что способно было действительно потрясти слушателей, — одновременно и странное, и поразительное, и истинно глубокое… Вот она, Моцартова Джоконда, однако она требовала своего постижения — истинно навстречу ей надо пробиваться с киркой! Тут есть своя диалектика многосложная, Николай Андреевич, в наших силах постичь ее и вывести закон…

В русской зиме люблю не столько январь, сколько конец февраля, а может быть, март, если его можно назвать зимой, когда поубавились ветры, а солнце начало набирать силу, — ярко–бирюзовое небо, лиловые тени, сияющий, слепящий, вышибающий веселую слезу снег… Ничего не знаю прекраснее московского марта.

— Николай Андреевич, по–моему, это вы?

— Не ошиблись — я, Георгий Васильевич, заходите… Ho* он стоит недвижимо, сомкнув рукой воротник —

боится застудить горло.

— У меня… пассажир: Хвостов Иван Иванович.

Он сказал: Хвостов. Да не тот ли, из отдела печати, желто–белесый, с розовой плешинкой?

— Все заходите.

Уже в доме Чичерин не без труда отводит тяжелый воротник своего зимнего пальто, а потом долго разматывает кашне — пуще всех напастей боится простудить горло.

— Вижу, Николай Андреевич, вы как станционный смотритель: изба посреди бела поля и дочь–красавица?

Он рассчитывал на великодушие моей строгой Марии, но она стояла перед ним гроза грозой — вот–вот изречет одну из своих иронических прописей. Самый раз мне подать голос:

— Прошу вас, Георгий Васильевич…

Он не торопится сесть. Воспользовавшись тем, что дверь из гостиной в кабинет открыта, пошел вдоль стены, увешанной фотографиями.

— Ба, да тут весь Московский университет!.. И Нахимов, и Грановский, и старший Чичерин… — Он взглянул на книжный шкаф, где в строгом ряду, ряду царственном, стояли Машины словари, святая святых нашего дома. — А откуда этот ваш цветок языков восточных?.. Эти ваши арабский, турецкий, персидский, афганский и, по слухам, совсем экзотический хинди?.. — Он точно пересчитал словари на Машиной полке, они, эти словари, дали ему представление о языках, которые полонили Машу, — не Италия же тут виной? — Откуда хинди в Италии? — спросил он Машу и мельком остановил взгляд на Хвостове, очевидно полагая, что этот вопрос интересен и ему.

— В хинди Италия не повинна, а вот в арабском повинна, — поспешил ответить я: мне надо было спешить, так как Маша молчала, грозно молчала. — Не вам же говорить, Георгий Васильевич, что Генуя всегда была большими воротами не только для русских, но и для арабов… В том, что зовется в Италии генуэзским языком, есть арабский элемент…

— Значит, Генуя?

Он еще не обрел уверенности — это Маша внушила ему робость. Она продолжала стоять на том месте, где он впервые ее застал.

— Вот тут у нас… чем бог послал — по чарке… — пригласил я его к столу, пригласил, заметно выражая нетерпение: не поторопишься — того гляди придется пожар тушить, Маша все еще была непонятно грозна. — Дочка, приглашай гостей…