Валерий Рябых - Загадка Симфосия. Исторический детектив

Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные, бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье, и на вас дух его святой и вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.

Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью, внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.

А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то, правда!

Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.

Увидел я Иисуса Христа – Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас – детей строптивых из погибели, нас – неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем получив целящее прощение, принять благословение?

И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей, и в его отеческой воле.

И взмолился я неистово, упав на колени, перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.

Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину его кистью водил Дух Святой и благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.

Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, вот труды его рук. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!

На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось, и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника!

Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто, инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так, вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную, неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, нет, они каждый по-своему большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец весьма обрадовался моим похвалам.