Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

— До ареста я пианистом был… известным. Да — был… и уже не буду! — говорит он, глядя на искалеченные пальцы. — Семья была в Москве… жена, дочка… и дочки нет… в живых! А жене я не нужен. Осталась мама… еду проститься… чтобы умереть. Не жилец я…

Говорит он бесцветно, равнодушно. А лицо, без того бледное, становится похожим на гипсовую маску. Я, как могу, ободряю:

— Вы живы! На свободе! И мама есть! А здоровье — дело наживное… кумыс надо пить! Я в Уфе пил… кисленький, от всего вылечивает! И мама поможет, и все пройдет… Вон, Кампанелла двадцать лет оттянул по кичам святой инквизиции, а на воле кардиналом стал! Книги написал! Не только «Город Солнца», а сонеты о любви!! А какие пытки терпел! Например, «гаррота» — значит «объятия девушки»! Вставят в тисы и закручивают… а еще страшнее — «велья»…

И тут я вижу, как лицо его искажается гримасой отвращения и ярости…

— Что понимала в пытках святая инквизиция! — шамкает он рыдающим шепотом, брызгая слюной из беззубого рта. — Когда мужчине каблуком расплющивают мошонку — это больно, но только раз… когда слесарным напильником спиливают зубы — это больно и долго… зубов много, а болят они не только на допросе, но и в камере… И это можно стерпеть! Когда пианисту ломают дверью по одному самое дорогое для него — пальцы! — это не очень больно, но так горько… Я и это терпел! И когда меня по ночам регулярно водили к следователю для того, чтобы он помочился мне в рот со спиленными зубами — это было не больно, только жить после этого не хотелось… А когда привели к следователю для того, чтобы я смотрел, как эти… насилуют дочку… мою девочку… похотливо замучивают насмерть… это… хы-ы-ы-ы!!!.. — вдруг по-звериному взвыл он и жутко в страшной судороге стал выгибаться назад, падая со скамейки навзничь головой вниз.

— Помоги-ите! Помоги-и-те-е!! — в отчаянии кричу я, пытаясь удержать его, положить на землю, но не могу справиться с его худым, на вид невесомым телом, бьющимся в судорогах. Подходят люди, смотрят: интересно же. Тощее тело дергается жутко, как кукла на веревочках у неумелого кукловода. Вокруг беззубого рта пузырится пена… Что делать?? Что делать!!! Бегу к вокзалу:

— Милиция! — кричу. — Дяденьки милицейские! Скорее!! Помогите!!!

Не спеша проходит вечность. Отгоняя мух от распахнутого в зевоте рта, кто-то звонит по телефону. А вечность все тянется, тянется… и нет «скорой помощи»! Судорога стихла. Он лежит на спине с открытым ртом. Пена больше не пузырится… да он же не дышит!!

— Что же вы так долго ехали?! — восклицаю я с горьким упреком. Люди в белых халатах ответом не удостаивают. Один из зрителей грустно шутит:

— Чем позднее приезжает «скорая» — тем точней диагноз!

— В сторонку, в сторонку отойди… — ворчит санитар. — Тут диагноз точный: покойничек! Товарищ, не лезь поперед батьки в пекло! Придет твой черед — получишь и ты такой же диагноз… не суетись, не торопись, не сучи ногами — на всех такого диагноза хватит!

Тело на носилках. Только что был человек… думал, говорил, страдал… и! — ни боли, ни горя, ни забот, ни желаний — нет ничего! Нет человека. Со скрежетом носилки задвигают в фургон.

— Ты ему — кто? — спрашивает меня врач.

— Никто… — бормочу растерянно. — Помочь хочу…

— Гуляй, пацан… никто ему не поможет…

Эх, Гарун Аль-Рашид! Легко у тебя добрые дела делались. Не потому, что был ты сказочно богат, а потому, что жил в доброе средневековье, когда был закон: не обижай зазря безобидного. Советскому зверью, из одичавших приматов, непонятны дотошные суды инквизиции, им смешны по-дилетантски неумелые пытки средневековых палачей.

Далеко обставил мерзкий обезьянник — страна советская — все мировые достижения по этой части. Никто не побьет советские рекорды по скроРасстрельности судопроизводства, когда для приговора сотен людей, случайно попавших в один список, требуются секунды — ровно столько, чтобы подписать список случайным людям, ничего не знающим о тех, кто тоже случайно попал в этот список. А если кто-то не подписывает список или задает вопросы — уж точно его имя будет в следующем расстрельном списке! И это уже не случайно…

Самая тяжелая работа в советском «правосудии» у «ликвидаторов»: Сотни людей умерщвляет ежедневно каждый из них! Неспроста должность палача в СССР почетнее, чем шахтера, сталевара, полярника! Про гебню пишут романы, снимают кино. Ведь самое необходимое и авторитетное учреждение в СССР — убойная контора — НКВД!

Ко мне подходит большая собака. Издалека деликатно обнюхивает бумажный пакет с пирожками, который я все еще сжимаю в руке. Сев напротив, собака склоняет набок большую умную голову и влюбленно поглядывает выразительными темно-карими глазами то на пакет, то — мне в лицо. С точки зрения собаки, человек — тоже умное животное, только бестолковое: не лает и собак не понимает.