Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Я достаю приготовленную на билет пятерку, и она, исчезает, даже не прикоснувшись к ее руке. Гадание начинается, и на большом серьезе. Несколько раз цыганка смотрит внимательно то на ладонь, а то в глаза мне, что-то сравнивая или молча спрашивая кого-то незримого… Кого? О чем?..

— Жизнь твоя, золотой, ай, как запутана! Живешь ты поперек своей же судьбы. Ай, какая судьба поперечная! Никто за такую судьбу тебе не скажет! Только я! Ай, какое зло тебе причинили! Осиротили тебя подлые люди! Ай, сколько осталось горечи в сердце твоем! А в душе твоей добра — немерено! Ай, как много добра! И не злоба, а любовь это! Ай-а! — Легко на жизнь смотри, не бойся ничего — и много счастья тебе будет!

Скоро встретишь друзей хороших, да недолгой встреча эта будет, злые люди и тут разлучат вас. Но память о друзьях на всю жизнь сердце твое согреет! Ай, как все в судьбе переменчиво, будто не одна у тебя судьба, а несколько… Вот, оборвалась линия жизни… а ты-то жив!! — значит, долго еще жить будешь! Вот она — твоя новая жизнь! А старая оборвалась! Похоронили тебя, и живи ты спокойно! В этой жизни покой только у покойников! Смотри, смотри-ка, и смерть тебя тронуть не смеет! Вот это — ой-ойе-ео!! Вот как?? Тронуть смерть тебя боится!!. Ай, все она примеряется, примеряется… следом ходит, кружит восьмерки около… а ты не бойся, я заговор сделаю: «Трижды смерть переживи, а потом еще живи!!» Ай, да хранит тебя сердце доброе и душа легкая, как у ромАла, беспечная! Ай, много денег у тебя будет, а богатым не станешь, ай, много женщин тебя полюбят, а ты их не заметишь, ай, много в жизни твоей горя, а будешь ты жить счастливо! Вот, вот, смотри-ка, еще два раза умрешь! Трижды тебя хоронят! А после третьей смерти ждет тебя жизнь долгая и счастливая. Берегись смерти четвертой!! Ай, счастье, золотой, будет через то, от чего бежать будешь, да не уйдешь, а горе — от того, что вместо счастья позовешь. От простоты да доверчивости твоей…

Я запутываюсь в тенетах странных, противоречивых предсказаний юной вещуньи — и становится мне досадно: на фиг знать мне про то, что ждет меня в преклонные годы, после тридцати! Стоит ли жить до таких скучных лет? А про дальнюю дорогу я и сам могу нагадать всем, кто здесь ошивается! Подумав так о словах цыганки, отталкиваю ее руку и убегаю. Позади — звонкий смех цыганочки… не потому ли, что за пятерку узнал о том, что я лох?

Бреду по скверику дальше. Вот и место есть, где присесть. Сидит кто-то на краешке скамейки так скованно, будто сел на чужое место. Странный он какой — чересчур худой… хотя в СССР не удивишь худобой… но лицо… лицо-то как у графа Монте-Кристо:

« Но бледность этого лица была неестественна, словно этот человек долгие годы провел в могиле и краски уже не могли вернуться к нему».

Почему лицо такое напряженное? Да ему же плохо?!! Я подбегаю.

— Чем вам помочь?

Человек благодарно смотрит на меня. Я вспоминаю взгляд собаки, умирающей: виноватый, умоляющий. Собаке перебили позвоночник. Она мочилась под себя и чувствовала себя виноватой. Добить собаку — духа ни у кого не хватало… От этого человека тоже пахнет мочой, он знает это, ему стыдно.

— Извини, мальчик, плохо мне… а билет надо закомпостировать до Пензы… — говорит он, доставая билет трясущимися кривыми пальцами. Не удержав билет в искалеченных пальцах, роняет. Извиняясь за неловкость, улыбается жалобно, и вижу я, что во рту у него вместо зубов только корешки.

— Как же вас, такого больного, выписали из больницы?

— Я из тюрьмы… в Пензу еду к матушке.

И до меня доходит, что это один из счастливчиков, которым выпала удача быть освобожденными после расстрела Ежова. Поводы для освобождений были не менее загадочны, чем поводы для арестов. Зато Берия сразу разгрузил тюрьмы, переполненные Ежовым. Показал свою деловитость Берия, лихо сделав карьеру на угодливой глупости Ежова.

Приняв бессовестно обтекаемую форму, я, не отвечая на энергичные призывы к совести, проскальзываю сквозь толпу, как намыленный, без очереди компостирую билет. В буфете спрашиваю:

— Теть, пирожки свежие?

— Уж не первый день свежие… с печенкой!

Купив шесть пирожков и пару граненых стаканов с морсом, тараню это на скамейку. Хочу расспросить: что было с ним «там»?.. Говорят, при аресте одного врача нашли «Русско-латинский словарь» и через три минуты допроса, с применением ножки стула и паяльника, врач сознался, что он латинский шпион, завербованный Цезарем!

Знаю, что «там» берут подписку «о неразглашении», хотя достаточно взглянуть на любого освобожденного, чтобы понять: нечего ему разглашать. Все сразу видно. И не лезу я с расспросами. И он стесняется. Запаха и беспомощности. Но, переборов себя, просит помочь сесть в поезд. Я охотно соглашаюсь. Съев по пирожку, запиваем сладеньким морсом. Завязывается разговор.