Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Всю ночь не спал. Думал, вспоминал. Иногда плакал. Дышать старался ровно, будто бы сплю. В комнате за занавеской так же тихо плакала Ира. И ее молчаливая мама, стараясь быть бесшумной и незаметной, чтобы кому-нибудь не помешать, не спит. Вздыхает, подходит к Ире, ни о чем не говорит, не спрашивает, но понимает все. Как все мамы…

Засыпаю под утро, когда светает. И вдруг просыпаюсь с тяжелой головой и с еще большей тяжестью на душе. Какая-то женщина в черном просторном платье и в черном платке, хлопочет у печки. Почувствовав мой взгляд, женщина в черном оглядывается… Я так и ахнул: неужто — Ира?!!

Как изменилась она за ночь! Вместо румяной девчушки передо мной — много пережившая женщина со скорбным, потемневшим от горя, лицом. Куда исчез радостный блеск озорных серых глаз? Глаза уменьшились, стали темными, запали в опухшие веки, а плечи ссутулились, будто бы под грузом долгих, тяжких лет. И какое ужасное платье: тяжелое, черное, не по фигуре. Наверное, мамино… много раз надетое черное платье, черный платок на голове, лицо, почерневшее от того, что и на душе тьма кромешная.

— Вставай, Сашенька, — говорит Ира, увидев, что я проснулся. — На автобус надо успеть… завтра — девятый день… мы на море поедем, поэтому — теплее одевайся… я пальто для тебя взяла у соседей…

Ужасная догадка потрясает меня: Ира сошла с ума!!! Не может быть девятый день в шестидневке!! Разве на море ездят из Сибири в автобусе?! Зачем на море пальто, если и в Иркутске жара? Но после нескольких уточняющих вопросов, я понимаю, насколько необъятны размеры моего невежества! Морем в Иркутске называют озеро Байкал, а девятый день — он не из советской шестидневки… Непонятным осталось: зачем в такую жару брать с собой теплое пальто? Но не стал я приставать с расспросами, вспомнив совет Валета: «Промолчи — за умного сойдешь!»

И вот вместе с другими пассажирами трясет и мотает меня и Иру фанерный «салон» автобуса, пылящего по ухабистой дороге с угора на угор все выше и выше — к деревушке Листвянка на берегу Байкала. На коленях у всех тяжелые свертки — пальто. Даже женщины в салоне молчат: фанерный ящик кузова — идеальный резонатор и многократно усиливает грохот езды по тряской, каменистой дороге. Пассажиров не много, потому что канун Первомая. Завтра с утра все трудящиеся нашей страны, которые называются «самыми свободными в мире», обязаны выйти на демонстрацию под угрозой возмездия от имени таких же «самых свободных трудящихся»… любил почесать язык об такие темочки «марксист» Валет.

О чем бы сегодня я ни начинал думать, а мысли возвращаются к Валету. И Ира, наверное, о нем сейчас думает. Но не о Валете, а о Коле думает. Так получилось, что у нас об одном и том же человеке настолько разные воспоминания, что нигде они не пересекаются… И не пересекутся, ведь этого человека уже нет! В черном платке Ира сидит на переднем сиденье, потому что ее еще и укачивает. И голова у нее болит от шума и жары. Сгорбилась, стала совсем, как старушка… как меняет людей горе!

Лихо зарулив, почти на месте, автобус останавливается на крохотной площади в Листвянке. Отворяется дверь — в «салон» врывается ледяной ветер. Не выходя из душной, горячей от солнца автобусной коробки, пассажиры разматывают узлы с теплой одеждой. И я, радуясь Ириной предусмотрительности, поспешно забираюсь в просторное теплое пальто.

Выскакиваю из автобуса и глаз не могу оторвать от фантастической панорамы байкальских берегов. В голубой хрустально прозрачной чаше, триумфально вознесенной над всей Сибирью, в окружении высоченных голубых гор лежит гигантский кусок зимы — покрытое заснеженным льдом озеро Байкал. По берегам озера — снег.

Холодный ветер посвистывает морозно-голубым запахом тайги, пьянящим после душной и пыльной жары. В бездонной небесной синеве расплываются голубые, акварельно размытые воздушной толщей белоснежно-призрачные горы на другом берегу Байкала. Кажется, что смотрю я на них сквозь зыбкую прозрачность голубой байкальской воды!

Выбравшись из душного автобуса, люди с наслаждением вдыхают холодный воздух, дивно пахнущий байкальской синью. Какой-то старичок, из местных, встречая приехавшую из города родню, балагурит:

— Да-а… воздух-то у нас от тако-ой! Которы городски, вдохнут, значитца, таку прозрачность, а ужо выдыхать обратно не хочуть. Остаются, значитца, тута… бездыханные.

Голубая мечта африканского людоеда — пышнотелая, розово-телесатая, потная пассажирка — плавно вытекает из горячей коробки автобуса и раздраженно бухтит на веселого деда: