Наталья Иртенина - Русь на Мурмане

– Ну заблеяли, ровно овчи. – Боярышня нахмурила чистый девичий лоб под бисерным очельем. – Агапка! Допрежь пристаней сбегай на двор к Басенцовым, кликни Ивашку да скажи, что зову его. Пускай тотчас придет, коли делом не привязан.

– Бежу!

Алена Акинфиевна с дрожащей на устах грустной полуулыбкой открыла дареный женихом ларчик и будто невзначай просыпала на пол жемчужные серьги.

Двухъярусная дородная хоромина Митрия Хабарова стояла в Колмогорах на отшибе, меж посадами, огороженная крепким тыном, что твой острог. С прошлого лета, как государев служилец повел ратную ватагу в норвежскую сторону, двор пустовал: у Хабарова даже последний холоп владел оружием и шел в дело, а баб, стряпух и портомой, он не держал. В стороже оставался один старый конюх. Теперь же у дома явились признаки обжитости. Створки ворот разошлись, окна на верхнем ярусе были отворены. На длинном шесте над кровлей обвисла алая ветреница, показывая безветрие.

Однако двор был безлюден.

– Эй, – робко позвал отрок, вставший посреди, между амбаром-поветью и конюшней.

Из-за спины у него беззвучно вышагнул сумрачный мужик в поморской рубахе-бузурунке и кожаной безрукавке. Ивашка вздрогнул и торопливо объяснил, что ему нужен хозяин. Коротко и равнодушно расспросив его, слуга отправился в дом, не позвав отрока.

– Кореляк! – грозно вылетело из раскрытого окна наверху. – Принеси пива!

– Несу, хозин! – коряво отозвался слуга-корел.

Сколько Ивашка ни общался с корельскими людьми, ни один из них не мог чисто выговаривать по-русски. Лопари да самоеды и то лучше выучивались русской молви.

Однако слугой кореляк оказался проворным. Ивашка не успел соскучиться стоймя, как его позвали.

– Ну, из каких ты Басенцовых будешь?

Отрок с любопытством в светлых очах разглядывал знаменитого на все Колмогоры, да и на все Поморье, ватажного голову, воеводившего отрядами охочих людей, которые по указу ли великого князя или по слову двинского тиуна, либо по своей воле ходили решать боем досадные порубежные споры со свеями, норвежанами и каянской чудью. Все одно, касались ли те споры дани с каянских корел или с норвежской лопи, которую свеи и мурманы не прочь были собирать в свою пользу, либо земельных границ, либо иных обид, каких на любом порубежье всегда немало.

– В соседях с боярским сыном Акинфием Севастьянычем Истратовым живем. – Для солидности отрок добавил баску в ломающийся мальчишечий голос. – Меня к тебе, Митрий Данилыч, Алена Акинфиевна просила пойти.

И сам смутился, что на девичьих побегушках оказался. Охмурел. При том не сводил глаз с Хабарова. Тот сидел, широко раскинувшись, на лавке, в лиловых сафьяновых сапогах, атласных портах и тонкой белой рубахе. Из раскрытого ворота волосянела широкая грудь. Ивашка с уважением подумал о могучей плоти ватажного атамана – тот кого хошь мог плечом сшибить с ног.

– Алена Акинфиевна? – Государев служилец отхлебнул пива из обширной кружки. То ли не подал виду, то ли впрямь не удивился. Отставив кружку на лавку, он чуть подался вперед, к Ивашке. Рассмотрел с ног до головы. Спросил имя. – А что, Иван Михайлов сын, пойдешь через пару годов ко мне в ватажники? Ну и что, что морем кормитесь. Оружному бою мои люди тебя обучат. Ватажный-то хлеб небось легше и сытнее, чем морской.

– На море свой разбойный промысел – зверя бить. А людей бить не хочу, – глядя ясно, отверг Ивашка.

– Ишь ты, гордый! – Хозяин дома отвалился к стене, взял кружку. – Брезгаешь. А ну как батька твой потеряет в море все свои лодьи? У меня есть такой, морской бедовальщик Конон Петров. Слыхал? На новые лодьи серебро собирает.

– И тогда побрезгаю, – твердо ответил отрок.

– Да ты глуп, как я погляжу, – неожиданно озлился на мальчишку Хабаров и стал хлебать до дна пиво.

– Будешь слушать-то, об чем Алена Акинфиевна велела сказывать? – тоже построжел Ивашка, нимало не боясь атамана, который мог запросто вышвырнуть его из окошка.

Государев служилец раздраженно промычал, опрокинув в рот содержимое кружки. В горницу так же беззвучно, как делал все, проник слуга-кореляк.

– Хозин, Угрюмка верталса. Тиун Палицын нет в Колмогор, ехал на Емцы. Будет церез день три.

– Да и бес с ним. – Хабаров мощно и кисло дохнул пивом на Ивашку, дрогнувшего от нечистого слова. Затем наставил на отрока палец: – Говори.

В сырой дымке белой северной ночи, не успевшей перейти в янтарное утро, поперек двинского рукава Курополки плыл карбас. Большой Куростров, лежащий прямо против колмогорского посада, все четче обозначался в белесых испарениях реки своими сосняками и луговинами. На веслах сидел Ивашка Басенцов, недовольно хмурый. На носу лодки тулилась и зевала Агапка, завернутая от сырости в суконную епанчу, с колпаком на голову.