Анри Бошо - Антигона

Окружающее потеряло для меня какое бы то ни было значение: оставался только Клиос, и он то ли сиял, то ли растворялся в покорных поворотах любви. Клиос — это солнце, и ничто не сможет отнять его у меня, но никогда — поклялась я сама себе, — никогда, как и Ио, я не стану поклоняться ему, как божеству.

День был так долог, и я не могла ни остановить свой танец, ни уследить за ним, да и какая разница, если я уже начала падать. Клиос подхватил меня на краю падения, поддержал, помог опуститься на ложе из листьев, которое сам заботливо приготовил для меня.

День потух, горизонт растворился в бесконечности, и совершенно невероятным образом ночь стала ночью. Клиос танцевал для меня одной, и в строгом рисунке его танца я увидела ту тернистую и, возможно, нелепую дорогу, по которой прошла, и те испытания, что еще ждут меня. Клиос исполнил Антигоне славу, слава эта заслужена и, может быть, даже опасно преувеличена, но и ее сотрет своей рукой тьма. Эта пламенеющая тьма, которая отрицала мое существование, разрослась и поглотила меня.

Здесь есть место лишь для того, что превосходит нас. Тьмы для этого не хватит, Клиоса тоже. Как будто почувствовав это, он резко остановился, застыл, вперив в меня невидимый взгляд, его как будто парализовало: пламенело направленное на меня копье, рот был перекошен. Он упал, теряя сознание, и перестал существовать для внешнего мира.

Мне бы пропеть призыв голосом Ио, мне бы этот, белейший голос, который так нужен измученной Клиосовой душе. Как бы мне хотелось, чтобы у меня было тело для Клиосовой любви и свобода любить его, чтобы он смог заново открыть во мне себя. Ни того ни другого у меня нет, и, одинокая в своем отчаянии, я встала и издала жалкий крик — просьбу о подаянии. Крик этот вырвался из глубин пещеры отчаяния и, набирая силу, заполнил собой все пространство. Властная радость, о существовании которой я не знала и тем не менее существование которой я признавала, зазвучала во мне в этом призыве. В шуме хлопающих крыльев поднимался мой клич ввысь, поверх наших голов, и исчезал в небе, как морская птица.

Я кликала, я звала, как женщина, и была счастлива, потому что Клиос вернулся на землю. Он отер с губ пену, пошел к ручью, опустил лицо в воду и, сияющий, весь в брызгах, вернулся ко мне. Он помнил лишь наш счастливый танец, другой он позабыл, а мой клич запечатлелся в нем прочнее, чем память.

— Ты очень устала, Антигона, — нежно проговорил он, — ложись.

Он поможет мне устроиться на этом ложе, накроет своим плащом и исчезнет, как заведено у него, — совершенно бесшумно.

На следующий день Клиос привел меня на то место, где десять лет назад он сражался с Эдипом, он был замкнут и суров. В четырнадцать лет место это казалось мне диким, а окружавшие его деревья — гигантскими. Таким оно и осталось в моей памяти, и я с изумлением обнаружила, что схватка эта происходила на крошечной поляне, окруженной редкими и невысокими деревцами. Именно тут ударил меня Клиос, тут я оказалась полностью в его власти и, сама не осознавая, что делаю, позвала на помощь своего слепого отца. Как могла я подвергнуть его тогда подобной опасности, заставить рисковать своей жизнью с единственным оружием, которое было в его распоряжении — жалким дорожным посохом, — против Клиосова меча и непобедимой быстроты реакции?

Но я позвала его — так было, и это стало началом нашей истории. Вопреки всякому пониманию, вопреки всякой надежде, объект любви был повержен отцом, и ему, уже побежденному, Эдип благодаря мне подарил жизнь.

Пока эти мысли осаждали меня, Клиос молча сверлил меня взглядом, как будто видел перед собой не ту Антигону, что стояла перед ним сейчас.

— Вот здесь-то я и потерял тебя, Антигона, — в конце концов произнес он, превозмогая себя. — Эдип победил меня, потому что ты позвала его, он победил благодаря силе твоего призыва. Ты знала об этом?

Знала я об этом или не знала, но та жестокая, может быть, даже необходимая рана разделила нас. Как может он думать, что потерял меня, что он вообще мог меня потерять?

— Здесь ты начал новую жизнь, — произнесла я дрожащим голосом, прекрасно понимая, что говорю не то, что он спрашивает, — ту, что привела тебя к Ио и к возрождению твоего клана.

Клиос не шелохнулся, но его голос, преисполненный ярости, уже гремел, обступая меня, казалось, со всех сторон:

— Не нужно мне было никакой новой жизни. Я убил Алкиона, моего друга, спасаясь от огня, с тех пор жизнь перестала для меня что бы то ни было значить, как и все остальное. Я ожидал только ненависти и в конце концов побоища, когда меня загонят и прикончат, как дикого зверя.