С. Терсанов - Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

– Что с тобой, Колобков? – спросил Шевченко, когда он подбегал к группе. – Ты будто угорелый…

– Товарищ подполковник, там детей казнят! Скорее! Можно еще спасти, только скорее, только бегом!

– Сколько немцев? – спросил комиссар строго.

– Не больше тридцати, товарищ старший политрук, но они в трусах да в майках. Только у двоих автоматы в руках…

– А все где?

– В мотоциклах, а мотоциклы во дворе школы. Если отрезать от мотоциклов, можно перебить фашистов, как куропаток…

– Способные вести бой, ко мне! – скомандовал Шевченко.

Колобков вывел боевую группу огородами прямо ко двору школы. По убийцам детей – огонь! – крикнул комиссар, и первый полоснул из трофейного автомата. Треск длинных очередей, – и оккупанты, обливаясь кровью, повалились на землю. Те, которые были с автоматами, не успели их применить. Уцелел только один. И Колобков узнал его. Он был самый меньший ростом и, видимо, самый трусливый. Вовремя отскочив от своих обреченных друзей, он сразу поднял руки вверх, а когда стрельба прекратилась, белыми, как полотно губами, забормотал:

– Гитлер капут, Гитлер капут!

Костя Копейка и Курбан Караханов схватили его за руки и подтащили к бойцам и командирам, которые окружили украинскую женщину с еврейскими детишками. Женщина, не мешая детям копошиться в складках своей юбки, стояла над мертвым уже их отцом и едва дышавшей сестренкой и тихо, расслабленно плакала. Люда Куртяшова и Зинаида Николаевна наклонились к девочке и поочередно подносили к ее носу какие-то пузырьки. Не приходя в сознание, девочка дважды глубоко вздохнула. Зинаида Николаевна бережно взяла ее на руки и понесла в школу. Люда и плачущая женщина с детишками последовали за ней. Окружившие волейбольную площадку селяне почтительно давали им проход.

– Что с девочкой? – спросил Шевченко у Колобкова.

– Этот вот гад, – Колобков указал на уцелевшего фашиста, – швырнул ее в городки вместо палки… Успел бросить только ее… – Сказав это, разведчик испуганно отшатнулся назад, потому что подполковник испепеляющим взглядом пронзил его маленькую фигурку и, казалось, готов был вырвать его язык… До хруста в суставах сжав кулаки, Шевченко резко отвернулся от Колобкова и пошел на что-то бормотавшего по-немецки фашиста. Встретив лицо русского офицера, кипевшего неудержимым гневом и решимостью сурово наказать, фашист из трепещущего осинового листа вдруг превратился в одеревеневшего истукана. Заметив это мгновенное превращение обезоруженного врага, Шевченко с презрением отвернулся от него и уже спокойно приказал:

– Расстрелять!

Из толпы, селян кто-то негромко проговорил:

– Жалко, шо закону у нас такого нэмае, а то повисылы б его, падлюку, як скаженну собаку…

Услышав эту фразу, Шевченко вздрогнул и сразу изменил свое решение:

– Отставить расстрел! Именем моего народа, властью, данной мне советским народом, приказываю: фашистского изверга, палача-детоубийцу повесить!

По толпе пробежал щепоток одобрения. Один из стариков властным тоном распорядился:

– Бабы, тащить налыгач! (веревку) Стоявшие рядом с командиром комиссар Додадтко и уполномоченный особого отдела Глазков, недоуменно переглянулись: ведь советские законы даже на военное время не допускали такого вида казни. Однако Глазков колебался недолго. Увидев брошенную из толпы длинную гладкую веревку, он что-то шепнул бойцу Чепуркину и решительно подошел к приговоренному «городошнику». А Чепуркин схватил веревку и сделал петлю.

– Боец Чепуркин, выполняйте приказ комдива! Чепуркин засуетился, подбежал к фашисту и почему-то зло вцепился всей пятерней в его свалявшиеся рыжеватые волосы. Опомнившись, он начал как-то неумело надевать петлю на шею врага, который понял, что наступила расплата, схватился обеими руками за веревку и, упав на колени к ногам Чепуркина, стал кричать:

– Рус, жить! Геноссе рус гут, Сталин гут, Гитлер капут! Чепуркин растерялся и не знал, что дальше делать. На помощь ему подбежал ефрейтор Мурманцев. Он сердито взял свободный конец веревки и потащил упиравшегося фашиста к турнику…

– Ага, собака, доигрався в городкы! – сказала пожилая женщина, когда вздернутый на перекладине высунул отвратительно посиневший и слюнявый язык. – Так тоби, душегубу проклятому!

– Мы его, мать, по-ростовски, – отозвался Чепуркин, – через батайский семафор. – По-деловому, но брезгливо ростовчанин осмотрел результат своей «работы» и быстро пошагал между расступившимися селянами вдогонку покидавшей село боевой группы…