Всеволод Соловьев - Две жертвы

Редко приходит она в себя; тогда все снова проясняется перед нею, снова отчаяние охватывает ее и она бьется о каменные стены своей темницы, рыдает и проклинает… Но проклятья скоро смолкают, она делает над собою страшное усилие, начинает молиться и незаметно, среди этой молитвы, нападает на нее забытье. И опять она ходит, не замечая окружающего, садится или ложится и говорит сама с собою, а о чем, того не знает.

Она чувствует только холод и голод. Когда ей холодно, она надевает свою шубу; когда голодна, слушает, чутко прислушивается… и вот раздаются шаги, глухо повторяясь по коридорам… ближе, ближе… щелкает замок, со скрипом отворяется дверь, входит Петровна, приносит ей пищу. Она ест жадно и поспешно, а потом, насытясь, или ложится и засыпает, или говорит опять сама с собою и уж не замечает присутствия Петровны, не слышит ее вопросов, не понимает ее, не видит, как Петровна иной раз переменяет белье на ее кровати, как иной раз своими дрожащими, старческими руками причесывает ей голову.

При наступлении осени Петровна, в сопровождении молчаливого и мрачного человека, переводит графиню в другое подземелье, где есть печка, которую этот же мрачный, молчаливый человек обязан топить, чтобы графине не было холодно. Но он часто забывает свою обязанность, и холод и сырость насквозь пронизывают несчастную, и она кутается в свою шубу.

Проходят дни и ночи, недели, месяцы, год, другой, третий, а графиня все жива, только совсем высохла, только совсем потеряла свой прежний образ. Она — скелет, обтянутый кожей, призрак, появление которого способно испугать самого храброго человека.

Но и среди этих перемежающихся порывов отчаяния, безумия и забытья, все же иной раз мелькают для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидит она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ее блестят, на сухих, увядших губах мелькает улыбка. Она позабыла весь ужас своего существования, всю безнадежность. Она всецело перенеслась в прошлое и живет им. Наяву ей снятся светлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумом и блеском столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Перед нею мелькают нарядные кавалеры и дамы, со всех сторон раздается гул веселящейся толпы.

Вот склоняется перед нею молодой красавец, приглашая ее на танец. Она протягивает ему руку, выступает вперед. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдруг приближаясь, захватывают ее и она грациозно повертывается и вправо и влево, машинально выделывает хитрые па и поклоны менуэта.

Вот над самым почти ее ухом раздается голос… Одно за другим прямо в сердце ей вливаются дорогие слова, от которых так ярко вспыхивают ее щеки. И сердце сладко замирает. То слова любви, первые слова любви, обещающей еще неизведанное счастье.

Как непохожим на всех остальных кажется ей человек этот, как он выше всех, всех умнее и краше, и как она в него верит!..

Он становится ее женихом, ее мужем. Она вспоминает свое первое счастливое время, рождение первого ребенка, вспоминает все, что было до того самого дня, когда ужасная действительность открылась перед нею во всем своем безобразии; когда не оставалось уже никаких сомнений. Но она не хочет вспоминать и переживать снова этих страшных дней, вместе с которыми ушли ее счастье, ее молодость. Она гонит от себя новый, ужасный, отвратительный образ, который заменил собою милого и любимого человека. Она не хочет, знать его. Перед нею не он, каким пришлось узнать его впоследствии…

И сидит она, несчастная, заживо погребенная, и ее бледные губы шепчут слова любви, нежно шепчут имя злодея, ее погубившего.

Но проходят минуты очарования, исчезают, рассыпаются призраки прошлого… Свет сменяется тьмою… Графиня вздрагивает всем своим иссохшим телом и, после этих минут счастья, еще ужаснее сознание действительности, еще невыносимее безвыходное отчаяние…

«Дети! дети!» — стонет она, ломая руки.

Безумие начинает одолевать ее и спутывает ей мысли.

Несчастная графиня очнулась от тяжелого забытья. Она открыла глаза и безучастно взглянула на привычную, уже давно переставшую ужасать ее обстановку темницы. Слабый свет, проникавший в небольшое отверстие посреди сводчатого низкого потолка, известил ее, что там, в далеком от нее мире, с которым она давно и навеки потеряла всякую связь, кончилась ночь, что там начался день, быть может, ясный, солнечный день. Но ей было все равно: ночь ли, день ли.