Александр Ярушкин - Символ веры

Из общего зала донеслись звуки задорной музыки. Никишка, пошатываясь, поднялся из-за стола, подошел к дверному проему, отдернул тяжелую, бордового бархата, гардину. Постоял с нелепой улыбкой.

– Мамзельки канкан пляшут, – обернувшись, сообщил он. – Айда, Леха, сблизи на ляжки поглазеем.

Лешка осклабился, облапил Манечку:

– Нам Манюня тута еще шибче отчебучит. Покажет, какие я ей ноне чулочки задарил.

Манечка слабо оттолкнула его:

– Иди ты…

– Шутю! – дурашливо пугаясь, отпрянул Лешка и повернулся к Озиридову: – Идем, Иннокентьевич, поглазеем!

Выпитое почти не подействовало на присяжного поверенного, но тем не менее он ответил совсем пьяно, сильно заплетающимся языком:

– Канкан – непристойный французский танец. Не пойду.

– Как хочешь, Иннокентьич, – хмыкнул Лешка, вслед за Никишкой выходя из кабинета.

Едва за ними опустилась гардина, как Озиридов не мигая уставился на Манечку:

– Не ожидал, что ты до такой степени опустишься…

– До какой? – спокойно уточнила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич задохнулся от возмущения. Зеленоватые же глаза Манечки смотрели на него спокойно и насмешливо.

– До какой же? Договаривай, Ин-но-кенть-ич!

Озиридов скомкал салфетку, отшвырнул ее.

– Как ты могла связаться с этими подонками?

– Обнакновенно, – подражая Лешкиному говору, развела руками Манечка. – Так же, как и с тобой.

– Прекрати паясничать! И не смей проводить подобные параллели!

– А чем, собственно, ты отличаешься от Лешеньки? – вынимая из озиридовской коробки папиросу, ровным голосом спросила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич больно сжал ее запястье. Манечка негромко проронила:

– Отпусти.

Отбросив руку, Озиридов прошипел:

– Дрянь! Девка!

– Не лайся, – потирая побелевшее запястье, сказала Манечка. – Лешеньке пожалуюсь…

– Все равно дрянь!

– Да, дрянь! Мне нужен мужчина, способный не только насладиться моим телом, но и одевать это тело в модные вещи, вкусно кормить, вывозить, если не в театр, то хотя бы в ресторан. А душу свою я уже давно продала. И ты знаешь кому!

Ромуальд Иннокентьевич сидел, опустив плечи. Манечка закурила, выпустила дым тонкой струйкой, усмехнулась:

– Тебе, тебе! Надеюсь, помнишь, сколь наивный взгляд был у меня, когда ты подошел ко мне в тот вечер в саду «Буф»? А как ты очаровал меня красивыми фразами? Для тебя ничего не стоило вскружить голову гимназистке, а через месяц овладеть ею… Через год эта игрушка тебе надоела и ты вполне интеллигентно выставил меня… Но получилось, что выставил прямо на улицу. Домой мне путь был заказан… Ну, да Бог тебе судья! Все вы одинаковые. Те, что были после тебя, поступали примерно так же… Один Житинский, даром что тюремщик, оказался добрым старичком. Не его бы жена, глядишь, я и сейчас жила бы в той квартирке на Обрубе. Когда расставались, плакал, денег дал… Надолго ли их хватило? Как говорится – увы и ах… Теперь вот Лешенька… Не в хоромах живу, но у Зыковых вполне приличный дом на Почтамптской, да и лавка на базаре доход стабильный дает. А мужики они оборотистые, может, в солидные купцы пробьются.

Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.

– Я не задумывался… – отрешенно проговорил он.

– И не надо, – махнула рукой Манечка.

– Ты же должна меня ненавидеть…

– Полно тебе!

Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:

– Ты меня прощаешь?

– Прощаю, – вздохнула Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.

– Тогда давай выпьем, – проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.

– Че?! Втихую хлещете?! – заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.

– Я уже скучать начала, – потянулась к Зыкову Манечка.

Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:

– И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки – во! – с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть – и то противно.

– Да ладно, – протянул Никишка. – Мамзельки как мамзельки.

– Слышь, братуха, можа, к цыганам? – оживился Лешка. – Хучь песни душевные послухаем?

– Можно и к цыганам…

– Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? – Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.

Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул: