Леонид Шувалов - Суд праведный

Вдруг выпорхнула из какого-то двора разноголосая стайка девчат в цветастых платках. С криками, с визгом, перебрасываясь на ходу снежками, побежали они под горку, туда, где призывно пела гармонь.

– У-у-у, козы!

Василий Христофорович чувствовал себя в силе. Полуопущенные веки ничуть не застили ему свет. Он ясно видел, как Татьяна Белова, выскочившая на улицу вместе со всеми, весело смеясь, поскользнулась, и девчата с хохотом бросились ее поднимать. Кое-как отбившись от подруг, Татьяна побежала домой. С утра не заглядывала, с утра каталась с подружками на санях, таскала к реке хворост, жгла Масленицу, пела песни.

«А надо бы, надо заглянуть домой, – упрекнула она саму себя. – Отец вот скоро вернется, да и брат Петька заявится голодный, блинов домашних захочет».

Кунгуров осторожно огляделся.

Татьяна уже свернула с улицы, и Василия Христофоровича жадно влекло за ней. Захотелось догнать ее, обхватить за плечи, а то и рукам волю дать… А что ж… Ощутив в голове звенящую ясность, Кунгуров почти бегом свернул следом. Увидел темные окна маленькой избушки Анисима Белова и по-звериному обрадовался.

Войдя в низкую, по обычаю этих мест не запертую дверь, Татьяна скинула шубейку, нащупала на столе спички и зажгла свечу. Подошла к печи, приложила к ней покрасневшие руки и, почувствовав лишь слабое тепло, решила затопить, чтобы к приходу отца и брата в доме можно было отогреться.

Кунгуров стоял у окна, прислушивался, но слышал только, как кровь бешено стучит в висках. Хмель с новой яростью замутил сознание. Но это не был хмель от выпитого. Пальцы Кунгурова невольно вцепились в бороду. Оглянувшись, он сгорбленной тенью шмыгнул к крыльцу.

Татьяна раздула подернувшиеся сизым пеплом угли, подкинула несколько березовых поленьев и, присев перед печью, задумчиво наблюдала, как голубоватые язычки пламени охватывают дрова, как ежится, шипит, вспыхивает и чернеет береста.

Дохнуло холодом, и огонь боязливо встрепенулся.

Обрадовавшись, что так рано пришел кто-то из своих, Татьяна вскинула чуть скуластое, как у матери, лицо, и взгляд ее робких карих глаз остановился на вошедшем, потом метнулся к окну, за которым не виделось ничего, кроме бледного, рассеянного света луны. Не в силах перевести дыхание, Татьяна медленно распрямилась. Вдруг вспомнилось ей, как смотрел на нее Кунгуров, когда она, промокшая под летним дождем, в облепившем груди, бедра и все изгибы тела платье, бежала по скошенной траве; как старик, когда она полоскала на речке белье, будто бы случайно оказывался рядом на берегу; как, проходя мимо его огромной избы, часто лопатками чувствовала тяжелый жгучий взгляд.

Стараясь не делать резких движений, Кунгуров задвинул засов. Глухой стук заставил Татьяну вздрогнуть.

– Побойтесь Бога… Василий Христофорович…

Кунгуров хотел сказать что-нибудь ласковое, успокаивающее, но давно не говорил ничего подобного, а может, и вообще никогда не говорил такого. Из его пересохшего от внутренней горячки горла только вырвалось хрипло:

– Денег дам…

Скользкий, холодный ужас охватил Татьяну. Будто босой ногой она наступила на гадюку, свернувшуюся в гладкие, упругие кольца. Хотелось крикнуть, но сил не было. Хотелось бежать, но ноги не повиновались. Кунгуров широко шагнул к ней. Татьяна отпрянула. За спиной оказалась набирающая жар печь, и Татьяне показалось, что огонь охватил ее одежду, что он нестерпимо жжет, подбирается к лицу, застилает взор мутно-красным маревом. Кунгуров, что-то шепча неразборчивое, навалился, его руки поползли по ее плечам, коснулись шеи, груди… Татьяна уперлась ладонями в напрягшиеся, подрагивающие от возбуждения мускулы старика, ощутила исходящий от него запах чеснока, пота, водки, лука, дешевого табака, осознала свою беспомощность и впилась пальцами в морщинистые, поросшие седыми жесткими волосами щеки. Кунгуров откинулся назад, слепая ярость дернула его тяжелые веки, расширившиеся зрачки налились злобой, губы натянулись, перекосив рот, сухо блеснула желтоватая кожа на сжавшихся кулаках.

– Сучка! – прошипел Василий Христофорович.

Татьяна не шелохнулась, только мертвенно побледнела. Тяжелый удар пришелся прямо в лицо.

Растопыренными, словно сведенными судорогой пальцами Кунгуров рванул на упавшей девушке кофту, разом зацепив и рубашку и обнажив белое, как молоко, тугое тело.

Терентий Ёлкин оступился с тропинки и, не удержавшись, с дурашливым хихиканьем повалился на снег, широко раскинув длинные руки.