Олег Яковлев - Во дни усобиц

– Если я иногда в море нормандский драккар [73] Драккар – военный корабль викингов. на дно пущу, не осудишь?

– Только рад буду, королевич. Добычу с драккара поделим, станем богаче. – Святополк улыбнулся. – Да, вот что! – спохватился он. – Брат-то твой где? Хочу и с ним о наших делах потолковать.

– Эдмунд? С ним говорить не надо. Не пойдёт! – сердито буркнул Магнус. – С одной непотребной девкой он спутался.

Святополк, жуя вяленую рыбу, молча кивнул.

Магнус позвал двоих сотников, Вульфстана и Кнута. Составили ряд, скрепили его вислой княжеской печатью. Всего под началом Магнуса поступали на новгородскую службу четыре сотни воинов – почти треть пришедших из Дании. Каждый ставил на грамоте против своего имени крестик или чертил незамысловатый знак.

Обратно в Киев Святополк воротился уже затемно. Дорогой он, пустив коня шагом, всё мучился сомнениями: не переплатил ли серебра, не следовало ли поторговаться? Но поздно было жалеть о содеянном: грамота с печатью уже лежала в калите.

Святополк отогнал прочь беспокойные мысли и всмотрелся в тёмную вечернюю даль.

Запрокинув руки за голову, князь Всеволод уныло смотрел ввысь. Далеко в светло-сером пасмурном небе плыл журавлиный клин, видно было, как птицы равномерно, в такт машут крыльями. Один взмах, другой… Журавли летят на юг, в тёплые неведомые страны, навстречу ласковому солнцу, а он, Всеволод, лежит здесь, на лугу возле красного двора, на пожухлой траве, на холодной влажной земле, усталый, обессилевший, мрачный, и понимает с горечью, тоской и страхом, что уже никакое солнце не согреет его своим теплом. Один холод, один ужас свершённых грехов, одна безнадёжность – вот каков его удел!

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Наипаче омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня, – шепчет он едва слышно дрожащими устами.

Но что толку от молитв, если створил он, по своей собственной воле и по дьявольскому наущению, Каинов, не смываемый ничем, грех, если багряная полоса, струя крови всё стоит и стоит у него перед глазами! Крови Изяслава, брата, крови, которую пролил он, Всеволод, князь Хольти скандинавских саг! И ужас охватывает, сковывает сердце, и, кроме этого ужаса, нет у него в душе ничего – одна немая чёрная пустота – до звона в ушах. Ни крика, ни боли, ни стыда!

Вдруг подумалось: а не бросить ли ему всё это – власть, золотой стол, дорогие одежды, глуповатую надменную жену-половчанку, Киев с его бесконечными надоедливыми делами и хлопотами?! Не лучше ли облачиться в рубище, надеть на грудь тяжкие вериги, взять в десницу деревянную сучковатую палку, забросить за плечи худую котомку со скудным скарбом и отправиться, вослед этим небесным птицам, в бесконечное и бесцельное скитание? Калики перехожие… Всеволод вспомнил долгобородых седовласых старцев в истоптанных лаптях, в лохмотьях, с неземным огнём в глазах, и тотчас ему со всей отчётливостью стало ясно: такая жизнь – не для него, привычного к слугам, к роскоши, к доброй еде, к тёплым теремам и книжным свиткам. Да и – он знал – не спасёт его скитание, не укроют жалкие лохмотья от грехов и Господней кары – да, от кары, которая – он это тоже знал – неотвратима. И когда намедни приходил к нему английский принц Магнус, говоря, что переходит на службу в Новгород ко Святополку, и когда слушал он донос тайного соглядатая о крамольных речах племянника Петра-Ярополка, и когда получал тревожные вести об обретавшихся в Тмутаракани и измышляющих новые ковы [74] Кова – интрига, коварный умысел. против него Святославичах – Романе, Олеге и Давиде, – ударяло в голову: вот оно, начинается! Близит час расплаты!

Слабость растекалась по телу Всеволода, дрожали колени, веко дёргалось ни с того ни с сего, а иной раз среди ночи, когда просыпался он, весь мокрый, в ужасе после очередного кошмара, боль стискивала сердце. Он молился горячо, стуча зубами от холода, боль отступала, уходила, но ночные страшные видения всё стояли перед глазами – то отец с криком: «Как посмел?! На брата!», то вдруг покойный племянник Глеб Святославич, в гробу с изуродованной шеей, то та же багряная струя крови на склоне кургана. И гром… гром средь ясного неба – пронзительный, раскатистый – звенел в ушах, как набат!

Неужели… Нет ему никакого спасения, никакой надежды?!

Он снова падал на колени, отчаянно взывал: «Господи! Не для себя, не для себя творил!» – понимая всю тщетность своих мольб и увещаний. Ведь предостерегал же его Господь отцовыми устами! И гром небесный на поле брани – это тоже было предупреждение – о грозном и неотвратимом наказании за Каинов грех, за попрание клятв, за зависть, козни, за то, что думал, в сущности, только о своей выгоде, о корысти, о власти. А теперь – вот она, власть, бери, держи! Но валится она, выскальзывает из рук, ибо всё «суета сует и томление духа». И что остаётся теперь ему? Ждать, ждать кары Божьей, на иное нет сил!